Один из старейших участников Любимовки к 25-летию фестиваля.

 

 

Долго объяснять, как и почему, но в тысяча девятьсот восьмидесятом, что ли, году, оказался я, вдруг, в полной жопе.

 

В любимом городе Ленинграде, удушливо-жарким летом, без жилья, без денег, без работы, без прописки, без трудовой книжки, и с очень странным ощущением пространства: земля была твердой только вокруг моих ног, в радиусе около метра, а дальше она не то чтобы исчезала, но становилась каким-то полужидким киселем…

 

Считалось (да я и сам в это иногда верил), что я ищу работу.

 

Ага, самое время работу искать: без прописки и без трудовой книжки, в полужидком киселе, который обступает со всех сторон…

 

Где-то там, в глубинах киселя жила-была моя любимая девушка, которая в тот момент как раз заканчивала консерваторию и выходила замуж.

 

Естественно, не за меня.

 

Была она девушка гуманная и периодически мне звонила - то к одним, то к другим общим нашим друзьям, у которых я ночевал – между вокзалом и подъездами – спрашивала «ну, как дела», и терпеливо выслушивала ответы

 

Еще она была девушка активная и, ввязалась вместе с подругами из фольклорного ансамбля в какой-то бредовый театральный проект неизвестного мне авангардного режиссера, моноспектакль по письмам Пушкина, где она должна была петь обрядовые песни Псковского региона, того самого, по которому мы с ней когда-то бродили, собирая у живых еще бабок эти самые песни, и постепенно влюбляясь в бабок, песни и в друг друга, а вот теперь я в полной жопе, а она звонит мне, и быстро-быстро лопочет, что у них сегодня, наконец-то, спектакль, это очень важно, нужно отвезти реквизит, а все заняты и не могут, поэтому она договорилась с актером Витей, что я помогу, у Вити бедного никаких рук не хватит, там еще надо доску вести, короче, мне надо обязательно подойти туда-то и туда-то, где Витя меня будет ждать, это очень важно.

 

И вешает трубку.

 

Длинный тощий актер Витя, стоит с двумя большими баулами, и с какой-то, действительно, доской. Небольшая школьная доска, очень неожиданная и какая-то даже сюрреалистическая на обычной трамвайной остановке.

 

Витя смущенно объясняет, что он бы, конечно это все на такси свез, но доска в такси не влезет, да и денег на такси все равно нет, так что придется на трамвае, с баулами он сам управится, главное - доска, она очень существенна для спектакля.

 

Подходит переполненный трамвай, и мы в него как-то впихиваемся: Витя с баулами – с первой попытки, я с доской – с третьей, под ядовитые комментарии граждан пассажиров.

 

А доска-то тяжелая…

 

Пытаюсь поставить ее на пол, попадаю кому-то на ногу, вторая попытка – еще кому-то на ногу, приношу извинения, и ставлю, наконец, на свою собственную, личную, персональную ногу.

 

Слегка больновато, зато никто не орет.

 

Тяжелая…

 

Трамвай трогается, въезжает на мост через Неву, доезжает до середины и останавливается. И стоит. Ни туда - ни сюда. На тридцатиградусной жаре.

 

Народ ропщет, требует открыть двери и выпустить всех желающих. А требовать не у кого, водителя в кабине нет, он задумчиво разглядывает свой трамвай извне. Как бы со стороны. Что он при этом думает – неизвестно…

 

И тут народ начинает орать.

 

Все орут на всех, все всех ненавидят, и только я помалкиваю, поскольку ненавижу себя самого.

 

Небывалого, фантастического, феерического идиота, который вместо того, чтобы искать работу, думать о сегодняшнем ночлеге, завтрашнем дне, и вообще – хоть о чем-нибудь, стоит в трамвае на мосту, удерживая на ноге тяжеленную доску, которая, с какого-то хрена, очень существенна…

 

Не помню как, но трамвай тронулся, и мы доехали не помню куда, где состоялся спектакль, в котором доска играла существенно важную роль, несравнимую, правда, с ролью актера Вити, который на глазах почтеннейшей публики превратился вдруг из длинного фитиля, в маленького, но абсолютно живого Пушкина!

 

Это произошло непонятно как и было невероятно смешно, но публика была каменно серьезна и только какой-то человек в мятой рубашке и с красным носом – алкаш какой-то, случайно, видно, забрел - хохотал и аплодировал, серьезные люди на него оборачивались, а ему как с гуся вода!

 

Мало того, постепенно он заразил своим легкомыслием публику, которая тоже начала хихикать, смеяться и аплодировать, пригорюниваться и вытирать глаза платочками, особенно когда запели мои подруги – традиционный обрядовый фольклор, который – когда поют в поле - бывает слышен на два-три километров, а тут такой малюсенький зальчик…

 

И всё пространство – в радиусе двух-трех километров стало вдруг плотным и звонким, а красноносый из задних рядов вообще впал в какой-то экстаз, аплодировал как бешенный, а когда все закончилось – переобнимал и перецеловал всех, даже уж и меня заодно, поскольку стоял я - будучи заслуженным перевозчиком доски - рядом с ними со всеми.

 

Давно дело было – в тысяча девятьсот восьмидесятом, что ли, году, красноносого из задних рядов звали Александр Моисеевич Володин, актера Витю – Виктор Гвоздицкий, а неизвестного мне режиссера – Кама Гинкас.

 

О чем, бишь, мы? О жарком лете две тысячи четырнадцатого, когда вся наша - с понтом великая – держава застряла вдруг на мосту, и все всех ненавидят, все на всех орут, а что думает водитель – неизвестно.

 

О том, что у каждого есть только одна важная задача: удержать на своей собственной ноге тяжеленную доску и доставить ее на другой берег.