Интервью с драматургом Мартой Райцес

Для блога фестиваля ученица Натальи Скороход Марта Райцес рассказала о своем первом курсе в школе «Пишем на крыше», об опыте написания детских пьес и о создании пьесы «Пион Селин Дион». 

Марта, вы второй раз на «Любимовке» как участник. Первый вопрос – про фестиваль. Какие ощущения в этом году? Изменилось ли что-то по сравнению с прошлым годом?

В прошлом году я приехала буквально на один день, так как даты «Любимовки» совпали с датами моего поступления в магистратуру к Наталье Степановне Скороход. И я была лишена всего того, что бывает за пределами читок и обсуждений. Сейчас я понимаю, что это была не «Любимовка». Потому что «Любимовка» – это когда ты успеваешь почувствовать, что все друг друга любят. На читках и обсуждениях ты это почувствовать не всегда успеваешь.

Чем является для вас драматургия? И как вы вообще решили стать драматургом?

Я ничего такого не решала. Но когда человек много читает, он начинает блевать буквами. В какой-то момент он начинает блевать уже в более-менее ровные строчки, потом эти строчки складываются в страницы. В какой-то момент они становятся практически пьесами. Это просто переваривание.

В одной из соцсетей у вас был пост, где написано, что вы учились у многих авторов пьес. В августе прошел курс «Пишем на крыше», где вы сами стали учителем. Каково быть преподавателем? И что дало общение со своими учениками? Это же был ваш первый курс?

Как у драматурга – да. До этого я была только книжным наставником, уже седьмой год я книжный наставник, для меня привычно делиться.

Если говорить о драматургическом практикуме – мне это дало многое. Я приняла решение, что это будет только практикум, что за семь встреч в группе должен написать каждый свою полноценную пьесу. И из 14 человек в моей группе 8 справились с этой задачей. За семь встреч – встречи были еженедельными – то есть за короткий срок люди сделали то, что я в своей жизни осуществляла несколько лет. Это мне дало уверенность в том, о чем я догадывалась: нет ничего в письме удивительного, сложного и поразительного. И излечило меня, итак не болевшую, от комплекса творца. Я и раньше этим не страдала, а теперь, мне кажется, я получила стопроцентную вакцину. Я считаю, что каждый раз, когда ты начинаешь текст, ты начинающий автор. Я не ощущала никакой разницы между мной и теми людьми, которые ко мне пришли. У меня много хороших работ получилось на курсе. Это меня убедило в том, что я вечно буду начинающий автор, каких миллионы, и примерило с этим.

Я долго шла к тому, чтобы писать. Я читала всякие умные книжки, была в лабораторном процессе активно, где-то училась, и у меня было очень много теорий письма. Я поняла, что у меня есть 7 встреч, чтобы объяснить людям ровно то, что поможет им стать практиком. Все концепции я упростила до невозможности, и оказалось, что они от этого не теряют, во всяком случае для драматургов. Для меня это было очень большой работой. Отказ от сложности. 

Преподавая, нужно так донести материал, чтобы раскрыть каждого из учеников и помочь ему прийти к результату. Наверняка приходят люди, которые думают, что уже надо иметь какой-то писательский опыт, литературное образование?

Когда у нас была первая встреча, я сказала: «Ребята, не рассказывайте сейчас мне, что вы писали до сих пор, мне это неинтересно. Только настоящее». И наше представление друг другу было таким: я попросила людей рассказать по схеме семи вопросов свою жизненную историю, которая у них пока складывается, свой жизненный нарратив. Это было важно, потому что то, что люди о себе сконструировали за 2 минуты – возможно мы бы не узнали о них за весь курс. Они проанализировали тот сюжет, который у них повторяется. И в результате, часто люди это и писали. Когда мы начали думать, что может быть первым сюжетом, многие вспомнили, что они о себе говорили.

Если ведущий практикума не делает акцент на том, что вся предыдущая жизнь должна была складываться определенным образом, чтобы быть писателем – появляется чувство равности, достижимость.

Еще я на первой встрече спрашиваю, у кого какие ожидания. У меня было огромное удивление, что только один человек сказал, что он пришел написать пьесу. При том, что весь анонс мероприятия говорил о том, что это практикум. Я сказала: «У нас с вами цели не совпадают. Моя задача – чтобы вы все написали тексты». И я очень рада, что моя группа смогла увеличить замах. Меня удивляет, что много людей не имеют от себя ожиданий. Но как выяснилось, достаточно того, чтобы были ожидания у ведущего группы. У меня было очень много ожиданий, ко второй группе их еще больше. Я хочу, чтобы пришли все, и все написали. Я хочу страйк.

Что дальше будет с этими пьесами?

На последней встрече мы говорили об этом: о конкурсах, фестивалях. Я сделала большую читку, спасибо режиссерам. Это была профессиональная и в чем-то семейная читка, потому что мне помогали режиссеры, которые учатся сейчас со мной в РГИСИ. Она была онлайн, записи есть. Можно ознакомиться, посмотреть. Праздник последнего дня был.
Одни ученики хотят продолжать писать. Другие сказали, что это было интересно, но для них – единичный опыт. Это нормально. Пьеса – это же один из видов коммуникации, поэтому люди, я думаю, просто на другом уровне будут коммуницировать.

Общение с учениками, преподавание как-то раскрыло вас по-новому?

Меня сейчас сложно раскрыть по-новому. Я очень сформированная, и это мне мешает получать новое, видеть новое, охотиться за новым. Конкретно мои ученики столкнулись с железным человеком. И в конце я поняла, что самое большое испытание для меня – это всех похвалить. Люди проделали большую работу, эта работа мне искренно понравилась, но я не могла найти слов. Это оказалось сложным, потому что в этот момент надо быть голым, чтобы говорить, почему это тебе понравилось. Просто у меня нет, видимо, беззащитности. Восприятие искусства непосредственно, это какая-то доля очень здоровой наивности. Наивность – это в некоторой степени беззащитность. У меня пока этого нет.

Помогает ли опыт общения с детьми в «Книжном гиде» при написании пьес?

Мне не помогает. Мне тяжело было писать в лаборатории РАМТа. Я думаю, ничьё детство не заменит твое детство. Постоянный контакт с детьми не делает тебя человеком, который помнит себя ребенком. В силу личных обстоятельств у меня не было того детства, о котором принято писать детские тексты – с велосипедами, бабушками, походами по грибы, играми в компьютер и все такое прочее. Честно говорю, пока я не написала хороший детский текст. Подростковые – да. Это я пишу.

Задумывался ли текст «Пион Селин Дион» как что-то инклюзивное?

Нет. И более того, «Я – кулак. Я – А-Н-Н-А» тоже не задумывался так. Дело в том, что я подлинно, искренно не вижу разницы между человеком, который не слышит и мной, и между человеком, у которого есть грудь и нет груди. Я понимаю, что мы все очень разные, но в этой разнице мы все очень схожи. Ровно тем, что абсолютно у каждого есть свои особенности. И поэтому любая пьеса – про человека с теми или иными особенностями, потому что наверняка в нем есть что-то отличное.
Я всегда пишу про странных женщин. Вот эта была достаточно странная, чтобы про нее написать. Аня в «Кулаке» тоже была достаточно странная, чтобы про нее написать. Более того, я не считаю, что их странность именно в том, что с ними произошло с точки зрения здоровья. Это важный момент. Я бы не стала писать «Пион Селин Дион», если бы у меня не было такого донора вербатима. Что особенного в это женщине? Не то, что у нее был рак, что это была сложная форма, что лечение было столь долгим. И не то, что она в этот момент начала спасаться от боли через марихуану – не это. В ней было особенно то, что она этот опыт отрефлексировала. Вы очень многих людей можете спросить про их опыт, и вы услышите от них «не знаю». Или какие-то общие слова, которые принято в таких ситуациях говорить. А у этого человека эта ситуация сформировала новое мировоззрение. И этим она была интересна. Интересно именно мировоззрение.
Это не текст для социального театра. Изначально было бы глупо с моей стороны писать текст про людей с раком, якобы, чтобы его посмотрели те люди, которые считают, что рак – это наказание бога за твои грехи и так далее. Они не придут, это не для них.
И я была удивлена тому, что на «Любимовке» появился вопрос про то, сильная героиня или слабая. Я даже не пыталась оценить это. Но мне кажется, что есть важный момент, который не был озвучен на обсуждении – что судить о том, сильный или слабый этот человек может только тот, у кого был аналогичный опыт. Я не пью, не курю, никогда не употребляла наркотики. Но я не ручаюсь, что в таких обстоятельствах я бы не пошла на это. Говорить о силе, слабости может только тот человек, который без всякой анестезии смог это пережить.

Еще одна тема, которая возникла во время обсуждения – то, что смерть сына не стала событием для героини. Это потому, что она уже отрефлексировала его смерть?

Мне нравится, когда самое важное остается незаметным. Но вспомните… Эта женщина в конце едет в маршрутке и смотрит на облака. Сколько людей сейчас так делает? Наверное, немного. И кто может сказать, что облака менее значимы, чем гибель сына? Она не лишена чувства масштаба. Она не равнодушна. Возможно, она смотрит чуть выше, чем под землю. И это та перемена, которая может появиться у людей, когда они с собственной смертью в груди поживут. Я ее за это не осуждаю.

Алина Сагачеева