Интервью с драматургом Исмаилом Иманом
Исмаил Иман из Баку дебютировал в этом году на «Любимовке», но не смог приехать из-за отмены авиасообщения между Азербайджаном и Россией. Мы созвонились с Исмаилом и поговорили о его пьесе, о театре и кино в современном Азербайджане, о пандемии и творческих импульсах, которые «Любимовка» в этом году транслирует онлайн.
Исмаил, ты писатель, драматург и сценарист, с 2017 года занимаешь места в лонгах и шортах международных конкурсов. Ты член жюри немецкого драматургического конкурса «Баденвайлер», но, судя по моим поискам в гугле, в российском театральном сообществе тебя открыл Павел Руднев только в этом году. Есть ли у тебя соображения, почему так получилось?
Пьесы я пишу уже лет десять, но там большой перерыв, поэтому для себя точкой отсчета я ставлю 2017 год. В 2018 году я участвовал в «Первой читке» с пьесой «Сады Астары», то есть на «Любимовке» моя пьеса в России не первый раз. Потом с той же пьесой я был в «Баденвайлере», третье место занял и в разные лонги попал. Потом был еще перерыв, связанный с тем, что хотелось написать что-то более удачное или как минимум повторить первый успех. Где-то год у меня точно не было пьес: я все время думал, что писать, и тема не находилась. А в этом году так получилось, что я написал подряд две пьесы, и одна из них выстрелила. Я сам удивился, когда обнаружил себя в рудневском списке, и уже подумал, что окей, можно тогда и на «Любимовку» попасть.
Насколько тема наркотиков остра и табуирована в Азербайджане?
Замысел этой пьесы искусственный. Ко мне обратился один из наших театров, попросили написать пьесу «о проблемах молодежи», и желательно пусть это будут наркотики. Я стал изучать материал, много общался со знакомыми, узнавал какие-то истории, начал писать. Но чем больше я это изучал, тем больше я убеждался, что я не хочу об этом писать. Потому что темой наркотиков вообще никого нигде не удивишь. И в принципе, наркотики – довольно будничная вещь. Молодежь закидывается, идет в клубы, танцует до утра. Менеджеры в пятницу вечером могут попить вина, покурить траву. Естественно, всему этому сопутствует какая-то драма, какие-то неадекватные действия людей, которые чересчур на это дело подсели. Но писать пьесу и возводить в куб банальную мысль, что это плохо и нельзя этого делать, – как-то скучно. Тема стала казаться мне мелкой и неинтересной. Поэтому я в процессе просто ушел от этого. Но изначальная искусственность замысла пьесы меня тревожила, и в какой-то момент, ровно на середине, я просто прервался и отложил ее на полку. Вернулся к ней только через полгода и дописал за две ночи.
Ты нашел какой-то движок, который помог все переосмыслить?
Хочется сказать, что да, но на самом деле возник тот театр, который сказал: «Что там с этой пьесой?» Я ответил, что она еще не готова, они сказали, что хотелось бы посмотреть. А я любитель устраивать себе такие муки, поэтому решил дописать за две ночи. Правда, с театром все равно ничего не вышло. Но зато у меня получилась пьеса.
У тебя до этого пьесы тоже были на русском?
Я пишу на русском языке, у меня 95% текстов на русском.
Однако про тебя мало что известно в русскоязычном пространстве. Расскажи о себе, почему ты решил заниматься драматургией? Занимаешься ли ты ей профессионально? Чем ты занимался раньше?
Я занимаюсь текстами профессионально, пишу пьесы, сценарии и прозу. Долгое время я работал в банковской сфере, потом в частной сфере, занимался продажей нефтегазового оборудования – в общем, все, что хочешь, у меня было. Последние два года я в свободном полете и не хочу возвращаться к офисной жизни.
Как тебе дался переход от офисной стабильность к неопределенности творческого фриланса?
Это был тяжелый момент в плане собственной дисциплины, потому что это совершенно непонятный режим: паузы, потом авралы, дедлайны и круглосуточная работа. Даже если не пишешь, мозг работает, думаешь о каких-то образах, и в пять утра можешь обмениваться войсами с режиссером, потому что ты не спишь, и, оказывается, он тоже не спит.
Что тебя не устраивало в доходной нефтегазовой сфере настолько, что ты перешел в литературу?
Это всегда шло как-то параллельно. Но когда есть основная работа, она съедает, естественно, много времени, и все равно литература получается побочной деятельностью. Но все эти годы я работал над собой, и мне это нравится, я хочу этим заниматься, и, мне кажется, я умею этим заниматься. Поэтому размениваться на что-то параллельное как будто неправильно. Если уж занимаешься чем-то, надо заниматься этим полноценно. И когда меня спрашивают, хобби это для меня или что, – нет, это работа, зачастую муторная и изматывающая.
Что дал тебе как автору опыт работы в жюри «Баденвайлера»?
Хороший вопрос, потому что любой автор должен читать много современных пьес, но в суматохе мы много чего пропускаем или читаем только своих друзей, знакомых. А работая в жюри, я прочитал штук 50 пьес, и это было интересно. Они все разные и по формату, и по подаче, и по тематике. И читки пьес, и чтение пьес – всегда дают материал, чтобы самому попробовать что-то новое. Границ нет, и даже сегодняшняя fringe-программа еще раз это подтверждает. Драматургическим материалом может послужить что угодно, а чтение чужих пьес подпитывает, поэтому это был хороший экспириенс.
Ты хотел бы еще жюрить?
Тут есть и большая ответственность, потому что все субъективно, и есть пьесы, на которые ты обратил внимание, но они в итоге не проходят в шорт, а проходят в шорт в другом каком-то конкурсе. Или же проходит то, что тебе совершенно не понравилось, не тронуло – а оно вполне считается удачным и кого-то задевает эмоционально. Здесь всегда есть опасность, что ты что-то прошляпишь, не обратишь внимания – нужно кропотливо и трепетно к этому относиться, потому что каждый автор ждет каких-то результатов. Каждому хочется, чтобы его текст привлек внимание, нашел отклик в душах ридеров, поэтому мне кажется, ридерами и жюри должны быть все-таки больше театроведы и театральные критики.
Исмаил, может быть, это искаженный взгляд, но из Москвы кажется, что Азербайджан не самая театральная страна, а Баку не самый театральный город. Каково живется в этих условиях тебе как современному драматургу? Накладывается ли мусульманская традиция или все так же, как, например, в Москве, Минске, Киеве?
Мусульманская традиция не накладывает ничего, потому что, во-первых, Азербайджан светское государство. Во-вторых, у нас давние театральные традиции, и театр есть, он существует, но в нем мало современных пьес. Мало пьес, которые говорят с молодежью и людьми средних лет на современном языке, отражая то, что происходит сейчас. Мне этого не хватает как зрителю. Я не хочу вешать ярлыков, потому что не за всеми постановками слежу. Безусловно, есть интересные, но эта проблема на самом деле у всех. И в России, и я как-то говорил с драматургом из Британии, они тоже переживают, что у них везде Шекспир. У вас Островский и Чехов. Это прекрасно, что есть классики, но хочется и нового. Потому что даже классиков надо ставить, наверное, с каким-то новым подходом.
Ты себя видишь драматургом, который больше ставится на российских или на азербайджанских сценах?
В идеальном мире я и там, и там. Потому что я пишу на русском, но мои пьесы переводятся на азербайджанский. Сейчас как раз делается перевод «Big in Japan», и эти тексты вполне нормально звучат и на азербайджанском.
Я наблюдал, как реагируют именно российские ридеры на эту пьесу, это было в прессе, я читал и анализировал. Мне показалось, что Азербайджан все-таки для России – в плане драматургии немного экзотическая страна. Потому что у нас здесь мало пишут пьес, на любом языке. И мне казалось, что возможно эта экзотика играет свою роль, ведь любому фестивалю хочется охватывать широкую географию и включать новые страны. Но анализируя прессу, анализируя попадание моей пьесы в какие-то выборки внутри шорт-листа, я чуть-чуть расслабился и решил, что нет, видимо, это и правда неплохая пьеса.
Ты работаешь еще и как сценарист в кино. Насколько динамично сейчас развивается азербайджанский кинематограф и насколько там высок спрос на сценарии?
Спроса не так много, потому что у нас киноиндустрия в зачаточном состоянии, возможно, ее даже и нет. Но у нас сейчас хороший подъем – именно весной, летом несколько фильмов наших режиссеров прошли в Канны, в Венецию. У фильмов активная фестивальная жизнь. И многие фильмы были сделаны режиссерами практически без бюджетной поддержки, на собственном энтузиазме. Мне кажется, это хорошая тенденция, потому что, если ты хочешь что-то сказать, ты должен снимать, не дожидаясь финансовых вливаний. Если тебе что-то нужно сказать, ты должен сказать. То же самое и с драматургией. Зачастую ты пишешь пьесы, потому что тебе нужно их написать. Сюжет в тебе сидит, он крутит тебя, и это нужно написать, чтобы получить некое избавление. В написании пьес есть терапевтический эффект, потому что, раскрывая героев, ты перекладываешь как-то все на их плечи. Я вдруг понял, что в этой пьесе, «Big in Japan», весь мой 2019 год. При этом во всех героях есть немножко от меня, даже если мне это категорически не нравится.
Чего ты ждешь от читки на «Любимовке», что бы ты в идеале хотел получить от этого события?
Я хотел бы ставиться в России, потому что в ней много городов с театральными традициями. Любой автор хочет, чтобы пьеса из стадии конкурсов и читок перешла в стадию спектакля. Вот этого я бы и хотел. Мне кажется, я пишу универсальные истории. Да, они происходят в Баку, но они понятные. Когда я читал отзывы в прессе о «Big in Japan», я увидел, что ридеры прочувствовали именно то, что в нее было вложено. И этот год показал, что все наши драмы и страдания не уникальны. Весь мир в этом году был един в своем общем горе, мы все одинаково и носили эти маски, и не носили их. Уникальности нашей скорби, наших переживаний – ее нет, все люди, по сути, одинаковые, просто кто-то соблюдает дистанцию, а кто-то любит обниматься при встрече.
Этот год дал тебе топливо для дальнейшего творчества? Ты хотел бы высказаться об этом?
Ты же про пандемию, да? Я бы не хотел полностью посвящать этому какой-то текст, хотя я написал небольшую пьесу, но она мне не нравится. И мусолить, анализировать это все под микроскопом не хочется, потому что мы чересчур сейчас в этом, и должно пройти какое-то время. Но это уже часть жизни, и как минимум фоном это может быть.
И знаешь, этот год был и продолжает быть продуктивным и результативным для меня и дает еще желание что-то писать. Я весь карантин писал и сейчас пишу, на мне это никак не отразилось, простоя у меня не было. Хотя при этом много планов порушилось, много проектов заморозилось, перекинулось. Это тяжело и обидно, но что теперь делать.
Да, и на «Любимовку» не получилось приехать. Как ты оцениваешь свой опыт дистанционного участия в фестивале?
Я что-то пропустил, но стараюсь следить за трансляциями. Опять-таки, это дает какой-то импульс. У меня была задумка одной пьесы, а сейчас ее потеснила другая задумка, и, слушая обсуждения, я убедился, что да, в этом направлении и надо работать. То есть я наблюдаю, смотрю читки и обсуждения – иногда они даже интереснее, чем сами пьесы. Все это дает подпитку мне самому как автору. Мне жаль, то я не смог приехать, но мы реально пытались и обсуждали с ребятами – просто границы пока закрыты. Я наслышан об атмосфере, которая царит на «Любимовке», и, конечно, хочется быть частью этого, потому что «Любимовка» дает ощущение, что во всем есть смысл, и Япония все-таки существует.
Исмаил, поделись впечатлениями от читки твоей пьесы.
Мне понравилось, все было хорошо. Из артистов мне в особенности понравилась Ксения Чигина, она органично читала. Я еще раз убедился, что это универсальная история и актуальная для всего постсоветского пространства. Что касается разговоров, которые были после читки, про национальные стереотипы – я думаю, надо избегать этого. Эта тема поднималась и на других обсуждениях. Мне кажется, такие стереотипы есть и в самой России, поскольку это многонациональная страна, и жизнь в разных регионах не всегда похожа. Наверное, от национальных стереотипов лучше отходить и не воспринимать героев исключительно как представителей какого-то народа или этноса. Все сводить к менталитету – мне как автору неинтересно. У меня в следующей пьесе будет русский герой, если я дам ему балалайку и ручного медведя, это будет нелепо. На самом деле все мы, живущие на пространстве эксперимента «Советский союз», продолжаем пожинать плоды, даже те поколения, которые его не застали.
Надежда Фролова
Фото Анфисы Бессоновой