Интервью с драматургом Серафимой Орловой

Пьесы Серафимы Орловой уже известны театральным зрителям, особенно тем, кто интересуется конкурсами драматургии. Серафима — постоянный участник и призёр многих названий последних лет. Важно, что драматург отлично представляет себя ещё и в прозаических работах для детской аудитории. Вообще, Серафима с детства знакома с омским ТЮЗом и то, насколько важно для автора умение держать внимание зрителя или читателя, знает на практике. О жанре мокьюментари, отношении к истории и о впечатлениях от читки своей пьесы «заречные (материалы)» — в интервью.

Расскажи, как пришла идея сделать пьесу-головоломку? В репортаже о читке я сравнила её с отлично проработанной компьютерной игрой.

Меня привлекает запутанность. Я считаю запутанность, неуловимость, двусмысленность наиболее точным отображением сути жизни. Точка зрения, картина мира — не отражение объективной реальности, а инструмент, с помощью которого мы позиционируем себя относительно реальности и влияем на неё, транслируя свои взгляды и действуя в соответствии с транслируемым либо вразрез ему. «Я сам сделан из лживых лжей, напрочь и всецело» — ощущение человека в информационную эпоху. Это строчка из песни группы «2-й сорт», там ещё начинается со слов «чёртовы куклы вокруг, и сам такой же». Реальность навязывает нам взгляды и картины мира, единственная прочная основа, на которой держится человек — недоверие ко всему, так он пытается избежать манипуляции, управления им. В результате человек теряет энергию для преобразования мира, поскольку для преобразования нужно выбрать позицию и транслировать её, а доверия ни к какой позиции нет. Так человек окукливается, а реальность для него превращается в сплошное мокьюментари. Зритель, составляющий в голове части пазлы пьесы, погружается в состояние человека, чьё информационное поле перегружено чужими точками зрения, и ему непременно надо определить своё положение в этой картине мира. Даже плюнуть и бросить разбираться — тоже позиция. Движение по головоломке даёт ответ на вопрос, кто ты. Возможно, чем меньше многозначности ощущает зритель, тем больше в нём потенциала к преобразованию мира и одновременно тем меньше критического мышления. А может, эти два полюса тоже стоит не сопрягать. Развести подальше.

Что такое жанр мокьюментари сегодня, что он даёт театру и зрителю? Меня, пожалуй, в наибольшей степени захватывают спектакли, развивающие этот жанр. Но таких проектов – единицы. Как думаешь, с чем это связано?

Это очень странно, потому что я тоже вижу большой потенциал у этого жанра: считаю его, как уже сказала, наиболее точным отображением мира вокруг. Кругом зыбкая проваливающаяся почва, люди на полном серьёзе могут рассуждать об условных рептилоидах и прочее. Возможно, дело в том, что искусство сначала желает закрывать потребность в ясности, в трансляции некоей определенности, посыла, точки зрения, ярко заявленного протеста, нежели усиливать мерцание и ненадёжность. Постдрама во многих своих ипостасях тоже мерцающий мир, дискомфортный намеренно, не расслабляющий, требующий серьёзной зрительской работы. Мокьюментари же погружает в сказку, даёт ощущение безопасности, ты заранее предупрежден о лжи и расслабился так, чтобы впустить какую-то, может быть, правду.

Расскажи о своём явном интересе к истории Самары и Омска. Можно ли в этом разобраться или история – это то, что навсегда останется головоломкой, которую можно вертеть в руках и так и сяк, обнаруживая полярности точек зрения? Односложности действительно нет?

История не может быть полностью познаваемой областью, слишком много незаинтересованных во всеобщей прозрачности прошлого. Но наше отношение к различным историческим событиям — важный инструмент самоопределения. История — ещё один способ узнать, кто ты такой. Ещё это способ любить окружающее пространство. Когда камни говорят и всё вокруг обретает слои смыслов, ты сам наполняешься жизнью.

В пьесе много пасхалок, которые или считываются или неявно угадываются. Важно ли, чтобы в зале их понимали, а режиссёры проиллюстрировали или это просто приятное развлечение драматурга и самых внимательных зрителей?

Я думаю, что режиссера тоже может развлечь интерпретация пасхалок, от летовского «серый котейка блевал огурцом» до псалма, цитируемого в тексте пьесы, но не все можно найти, если не показать. Я люблю, когда мои пьесы читают глазами, это возможность порежиссировать текст только у себя в голове, проваливаясь всё глубже в двусмысленность.

Развязка пьесы зависит от воспринимающего. Расскажи, какая развязка – твоя, когда ты зритель? Например, когда слушала читку на «Любимовке». Во что поверилось больше всего в этот раз, когда читали ребята?

В революцию, конечно. Период написания пьесы, период постановки первого эскиза в Самаре и период фестиваля "Любимовка" — три совсем разных жизни этого текста. Например, работа над постановкой в условиях коронавируса поселила в тех, кто работал над текстом, некий протест перед темой смерти, поэтому постановка в Самаре стала ироничной, с подковыркой и вызовом. Призыв читки "Любимовки" — пламенный, однозначный, почти детский. Мы сейчас ждём перемен, они сильнее страха и недоверия. Думаю, вы понимаете, о чём я.

Буду рада, если тебе захочется рассказать о чём-то ещё, что я не спросила, но кажется важным.

Мне показалось интересным, что на обсуждении в зале оказались люди из Самары, которые считали связь героев с прототипами в пьесе и подумали, что это очень важный слой, пониманием которого обделены иногородние. Текст устроен так, что неизбежно проигнорируешь что-то важное в нём. И это тоже про отношения с реальностью.

Евгения Ноздрачёва

Фото: Юрий Коротецкий и Наталия Времячкина