О читке пьесы «Вручную»

Пьеса Лизы Каменской «Вручную» вошла во фриндж-программу «Любимовки», занимающуюся неконвенциональными драматургическими текстами, которые конструируют «театр будущего».

1. В пьесе ничего не происходит, все уже произошло. Мы наблюдаем остаточные явления, обрывки, остатки личной истории, рассказанные в настоящем времени, сгруппированные по неизвестному принципу в пять частей (пять пальцев), предречье (ладонь) и интермедию (порез).

Ничего не происходит.

Предречья мы почти не наблюдаем.

Наблюдаем за тем, как начались и закончились отношения Маши и Лики. Если очень вкратце.

Потом наблюдаем за тем, как выглядели отношения Маши и Лики.

Потом еще раз наблюдаем за тем, как закончились отношения Маши и Лики.

2. Текст может раздражать нас предельностью интимности. И еще чем-то. Например, тем, что «Маша говорит» и «Лика говорит». Все реплики даны после запятой. Лика пишет, ох ты жива. Маша пишет, …

Еще текст может раздражать тем, что в нем происходит глобальная романтизация отношений. Может быть даже, что сугубо гомосексуальных. На самом деле стереотипизация действительно происходит на серьезном уровне. Общаясь с девушкой в баре Лика думает о том, что (не) хочет её целовать. Лика думает, как гетеросексуальный мужчина, который общается с девушкой в баре. Как гомосексуальный мужчина, общающийся с другим мужчиной. В баре.

3. «интермедия: порез.

Вас раздражает этот текст да ну давайте вступим в диалог между автором и читателем между Ликой и зрителем Лика очень не хочет держать себя в руках Лика хочет разжать палец Лика своими руками создала эту ситуацию и персонажей вас раздражает этот участок да никакой тут логики знаете ли внутренней или внешней ну ничего гештальт-терапия учит нас надо посидеть в эмоции давайте посидим в раздражении посидите положите руки на колени прочувствуйте пальцы большой указательный средний»

4. Возможно, текст не раздражает и/или секрет его в том, что в нем абсолютно отсутствует истерическая интонация.

Ничего страшного в истерической интонации как таковой нет. Просто этот текст с такой интонацией стал бы манипулятивным, а без нее – не становится.

Предельная интимность – это про строгую корреляцию «внутри» и «снаружи». Здесь разговор ведется в гипертрофированно-личных категориях: беспомощность, уязвимость, боль расставания не в общечеловеческом или гуманистическом смысле, а в крайне локальном – романтических отношений; да еще и табуированных. Без малейшего намека на социальную критику, который, будь он здесь, тоже имел бы шанс быть манипулятивным. Гуманистическая идея здесь в том, что гомосексуальные отношения не очень отличаются от «просто отношений». Происходит уравнивание путем легитимизации, пусть только в тексте. Важный нужный шаг.

Мы знаем, что чувствует персона, остро переживающая расставание. Вдобавок мы знаем, как она в этот момент выглядит. Например, как отправляет стикер с Альбац. Сразу нет. Героини проговаривают свои чувства (используют феминитивы, уважают квир-людей и все делают правильно). «От дрожи помогает говорить о дрожи». От беспомощности, уязвимости и боли не очень.

5. «в 17 лет Бэкону пришлось бежать из дома от гнева отца,

не желавшего мириться с его гомосексуальными

Маме доказано самое главное:

твоя девушка — это не твоя мать»

Часть четвертая, соответствующая пальцу безымянному, представляет собой ритмический поэтизированный поток сознания человека современной культуры с определенным бэкграундом, хотя совсем даже и не в культуре дело, а в том, что этот поток долбит снаружи и изнутри по черепной коробке, в том, что поэзия изнутри сбивается с одного ритма на другой («6 февраля 1881 года Альфред Фон Вакано // сообщает властям города Самара о желании // арендовать участок земли на берегу Волги») так же, как снаружи один поток перекрывает другой («встречаются как-то старшая миллениалка и младшая миллениалка // в вагоне-ресторане // в 17 лет Бэкону пришлось бежать из дома от гнева отца»). Этот ритм отчаян и динамичен. Таким же кажется и безынтонационный текст, содержание которого вообще ничего не сообщает. Кроме того, что в части пятой – где героини должны, по замыслу драматургини, держаться за мизинцы друг друга, – прикосновения не происходит. «я тугой африканский барабан // в меня бьют четырьмя пальцами // отставив мизинец // ни один мизинец не коснется моей кожи // маленькие младшие // подвисают // фаланги тревоги».

Отчаянным оказывается весь текст. Отчаянным в откровенности, в желании высказаться в той форме, в которой это необходимо, пусть даже это раздражает читающих; в желании не раздражать читающих и слушающих; в желании вырваться из ткани текста и вступить в диалог с теми, кто сидит напротив, «между автором и читателем, между Ликой и зрителем, Лика очень не хочет держать себя в руках...».

Здесь создается впечатление, что текст не хочет «держать себя в руках» и взрывается поэтическим потоком, а потом закономерно угасает.

Нет того, «о чем» был бы этот текст, нет никакой морали и вообще ничего, кроме одной очень локальной истории одних очевидно недолгих отношений, написанных этюдно, фрагментированно, отрывочно. В этой истории нет никакой истории, кроме истории одной боли, знакомой всем, кому приходилось покупать пиво, чтобы обсудить уже случившееся расставание. «Как» здесь гораздо ценнее «о чем».

«Лика не говорит, Маша я тебя люблю ну знаешь как человека как женщину тоже но это нельзя в данном случае в данном случае это надо подавить а вот как Иисус тебя любить можно.

Маша ничего не говорит».

Настя Коцарь

Фото: Юрий Коротецкий и Наталия Времячкина