О читке пьесы «Инфант»
«Я думаю, можно сказать, что пьеса не имеет начала, конца, названия. От того, что и пьесы самой в общем-то не существует. Она была скорее составлена, чем написана. Тут присутствовал момент творчества, но творчества скорее не художественного, иного...»
Отрывок из предисловия автора к пьесе
Шестого сентября во Fringe-программе состоялась читка пьесы Андрея Жиганова «Инфант» в постановке Александра Родионова. В самой пьесе изначально отсутствует сюжетная композиция, которая обычно накладывает ограничения, зато появляются временные отметки, указывающие на то, за сколько минут и секунд следует пройти определённый рубеж. Этим правилом не может пренебречь режиссёр. Читка начинается с предуведомления: Александр Родионов настойчиво повторяет фразу «Эта пьеса отхронометрирована. Мы точно знаем, сколько она идёт». Однако назвать продолжительность читки режиссёр отказывается – «нельзя вскрывать тайм-код».
В пьесе два действующих лица – Михаил и Гриппа, на протяжении всего действия они разговаривают, причём в большей части Гриппа. Постепенно реплики Михаила превращаются в односложные фразы, они сходят на обыкновенное «ну да», а иногда и вовсе прячутся в пустоте за скобками. Но как узнать о пустоте зрителю, не видевшему графическое оформление пьесы? Как случайно не нарушить ему свод незримых, несуществующих правил?
Засекается время. Первый рубеж – 3 минуты 48 секунд, актриса Ксения Гагай, читающая за Гриппу, и Александр Родионов, читающий за Михаила, пришли к нему на минуту раньше. Нужно начинать сначала. Нужно, чтобы в самом деле прошло 3 минуты 48 секунд. На второй попытке спасительной координатой становится пустая «Сцена 2», остаток времени сосредоточен в ней – это молчание, заключённое в скобки; оказывается, нельзя было игнорировать эту сцену в первый раз. Теперь, когда соблюдено первое правило, можно идти дальше.
Продолжает литься поток бытового текста о вреде и пользе пищи, о болезнях, о родне; пьесы нет, текст пребывает в другом драматургическом измерении. Режиссёр – бродячий дух читки, проводник в это измерение, он как будто единственный, кто может существовать одновременно и в зрительном зале, и в той светлой комнате, где говорят Михаил и Гриппа. Он единственный знает, когда пространство пьесы должно выйти за границы, и когда текст должен прочитать кто-то из зрителей. Однажды он понимает, что действие «утекло» за пределы зала, и уводит актрису в светящуюся подсобку, занавешивая дверной проем бумагой; теперь разговор доносится оттуда, в зале темнота, бумага пропускает совсем немного света, делая его мутным, рассеянным. Мы, зрители, побывали в комнате с героями, теперь мы находимся где-то снаружи и почти в полной темноте слушаем льющуюся речь. И, может быть, слышим за ней недосказанность.
Затем пространство пьесы удаляется ещё дальше, оно исчезает для нас, и уже звучит диктофонная запись монолога, как воспоминание, о том, что эти слова были когда-то сказаны. Снова молчание, а потом простая заметка вслух: «солнце не такое яркое вот». Потом звук, или (голос звуков человека). Фотографии конфет «Ромашки». И снова поток слов, таких же, записанных на диктофон, но звучат они теперь не на весь зал, а для какого-то одного человека в одном компьютере. Для всех остальных создаётся эффект приглушённого неразборчивого радио в углу, это просто далёкий незнакомый голос.
Читка сама является живым организмом, и всё происходящее в ней как будто случайно, мы слышим дыхание пьесы, мы находимся по ту сторону, но текст сам нас находит; это необъяснимо, но он своей бесконечностью связан с каждым здесь и сейчас.
Обсуждение началось с высказывания Юлии Кармазиной, профессионального зрителя: «Читка настолько авторская, что очень хочется увидеть ремарки пьесы и понять, что здесь от режиссёра, а что от драматурга. Текст растянутый, здесь и жуткое благополучие, и «Контрольная закупка», здесь какие-то скандалы, интриги, расследования, и всё это размазано очень тонким слоем, и при этом под всем этим режиссёр создаёт какой-то мелкий невидимый мир. Когда наблюдаешь за всеми детализациями, возникает такое ощущение, что этот текст, он как громкая струя воды, за которой что-то происходит и что-то обсуждают. Это как в шпионских фильмах, когда включается шум воды, чтобы что-то обсудить, создать революцию или бомбу построить. Вода льётся долго-долго, а за этим целый невидимый мир.
Есть интересный момент в самом тексте – это изменение ощущения комнаты. Как будто она даже визуально меняется во время происходящего. Честно, я не знаю, как это оценивать, потому что весь взгляд сильно меняла читка. И очень хочется увидеть пьесу глазами, чтобы понять, что есть что».
Андрей Жиганов, автор пьесы, поясняет, что на самом деле в тексте было много разных ремарок: тайм-коды, пустые скобки, пустые сцены, – то, чего нельзя увидеть на читке. Иногда у героев были пустые реплики, то есть они могли не произносить никакого текста, но на месте этих реплик были ремарки: голос, смех и так далее. Иногда такие ремарки произносили персонажи.
Анна Банасюкевич, театральный критик, арт-директор фестиваля, напоминает, что у пьесы есть длинное предисловие, которое не было прочитано во время действия, и предлагает автору его озвучить теперь, на обсуждении.
Андрей Жиганов зачитывает предисловие и после комментирует свои мысли: «Вообще я не планировал его сделать частью пьесы, но написал это скорее только для постановщика. Я не обладаю текстом пьесы, не беру за него ответственность, я его не придумывал. Мне кажется, что драматургия изначально находится не в голове у автора, но в мире автора. Можно что-либо присваивать, но я в данном случае не присваивал».
В зале спрашивают, существуют ли реальные прототипы у этих героев.
Андрей Жиганов: «Да, конечно. У меня есть бабушка, например. Вообще, это известная практика в школе, когда школьники идут к ветеранам, читают стишки и потом беседуют с ними. Мне интересен такой человек, который находится в близком к смерти возрасте; восемьдесят-девяносто лет – время, когда он осознанно понимает, что может умереть в любой момент. Если он ещё и атеист, как в случае с моей бабушкой, то это вообще очень необычно. Человек всё время ведёт диалог, он не прекращается, и интересно, с кем он его ведёт».
Пётр Кобликов интересуется, можно ли сказать, что это вербатим, или всё-таки авторский текст; на оба варианта Андрей Жиганов отвечает отрицательно.
Постоянный зритель «Любимовки» удивляется. «Да, и так бывает», – отвечает ему режиссёр Александр Вартанов.
Пётр Кобликов: «А все ли из тех, кого вы выхватили из зала, знали заранее, что они будут включены? Или это импровизация?»
Александр Родионов рассказывает, что, оказывается, во время читки случайно выпал кусочек текста, теперь режиссёр предлагает прочитать его зрителю. Пётр Кобликов достаёт очки и читает текст. Затем высказывает своё мнение: «Прекрасно расставлены знаки препинания. И очень своеобразно они не расставлены. Они производят впечатление черновой расшифровки звукозаписи. Я работал с этим. Это замечательно. Это даёт возможность тому, кто с этим текстом работает, сделать своё».
Александр Вартанов, режиссёр: «Огромное спасибо автору. Я честно говоря думал, что взорвусь просто. Мне кажется, что это что-то абсолютно невероятное, и гениальное, и потрясающее. Для меня это какая-то современная версия «Счастливых дней» Беккета про увязание в этом зыбучем песке обыденности, повседневности, но с поправкой на прошедшие шестьдесят лет. Это обывательская жизнь, жизнь «меня» – то я маму свою слышу, то своих приятелей».
Во время обсуждения возникло предложение включить предисловие в пьесу как вторую её часть, потому что там сосредоточена философия автора. Происходящее во время читки сравнивали с шизофренией, с магией и её разоблачением, говорили о мощной невыносимости в тексте, о том, что остро поставлена проблема бесконечного вербатима.
Анна Банасюкевич: «Хочу поделиться вопросом, совершенно открытым для меня, наивным: почему пьеса называется «Инфант»? Я боюсь об этом спрашивать у автора, поэтому это вброс в зал. Если есть у кого-то версии, было бы интересно послушать».
Из зала доносятся рассуждения о том, что слово это красивое, ёмкое, созвучное.
Ксения Гагай, актриса, исполнявшая роль Гриппы: «Мне кажется, что Инфант - это главный герой, мужской персонаж, у которого очень короткие реплики. На самом деле главный герой здесь Михаил, а не Гриппа».
Зрители продолжают высказывать своё мнение. Актрисе выражают особенное восхищение, так как благодаря ей возникло ощущение аутентичной записи, текст исполняется в грамотной, но «всё-таки простонародной сказовой, без придури» манере, что рождает интересное восприятие. Говорят о том, что чем дальше читка продвигалась к концу, тем веселее и интереснее становилось. У зрителя возникла мысль: драматургия обычно построена на конфликте, на дуальности, однако в данном случае «...нет никакого Pro и Contra, есть текст, размножающийся делением, есть фрактальное разрастание текста, и одним из следствий этого является то, что никакими рациональными доводами на такое создание не подействуешь вообще, в эту фрактальную массу надо впускать другие фракталы, за ней идти». Зритель говорит о том, что, если по телевизору долго объяснять, что именно это прекрасно, через какое-то время оно станет прекрасным, просто от того, что накопилось определённое количество фрактальной массы. Он считает, что нельзя одолеть эти массивы в диалектике, что часто их бывает слышно, когда разговариваешь с человеком «на вы». Что заметно, когда человек легко соглашается с любой точкой зрения, лишь бы не расстраивать, что это другой способ мышления, и что в пьесе это очень видно.
Нияз Игламов, отборщик фестиваля: «Я хочу сказать спасибо, потому что «Бывшая школьная» – это шаг вперёд, по-моему. «Бывшая школьная» – это название первой пьесы, по которой Дмитрий Волкострелов поставил спектакль в «Углу» в Казани. Я вижу здесь попытку найти себя, найти вне общего выражения. Здорово, что это мой земляк. Когда я слышу Волжск, Свияжск, Зеленодольтск – все эти маленькие города, спутники Казани, такие нежные, милые, они в меня попадают, в моё восприятие. На самом деле я очень рад наблюдать за тем, как Андрей развивается.
Дмитрий Волкострелов спрашивает о том, слышно ли в пьесе иное интонирование.
Нияз Игламов: «Понимаешь, здесь мне мешала читка. Она такая прекрасная, самодостаточная, но «порочно-избыточная». Форма нивелировала то, о чём ты говоришь. Безусловно, интонирование есть, раз это стихия природно-языковой среды, из которой автор моделирует текст, он в любом случае всё это впитывает. Сам текст по методу написания не может не впитывать. Но здесь это размывалось. Например, у нас просто-напросто некоторые слова так не произносят, как они прозвучали здесь. Это микшировало, нивелировало всякое интонирование. Но в самой пьесе это безусловно есть, и это ещё одно из достоинств драматургии Андрея Жиганова».
Наталья Шейня, зритель: «По поводу того, вербатим это или нет – как только этот вопрос встал на обсуждении, я сразу вспомнила, что раннюю драматургию Петрушевской называли магнитофонной записью, потому что это казалось непосредственной, абсолютно несделанной документальной фиксацией. Здесь, как мне кажется, очень интересный опыт, который от меня в значительной мере заслоняла режиссёрская интерпретация, а мне интересно было слушать именно текст. Что касается текста, он замечательно сделанный, является новым интересным опытом, в котором вербатим – это очень социальная вещь, где документальная фиксация заставляет зрителя вглядываться в какую-то острую проблему. В какую-то трагедию, какой-то жесточайший критический вопрос для общества. Здесь ни одной проблемы нет. Здесь минус сюжет, минус фабула, минус характеры. Даже возраст персонажей может быть абсолютно любым. Мы вообще практически не имеем географической привязки, действие может происходить где угодно. По сути, это такое колыхание некоего соляриса, русского бессознательного, которое, с одной стороны, говорит о самых биологических вещах – это бесконечная фиксация на пищеварении, на здоровье, на болезнях, на пальмовом масле, а с другой стороны, это, конечно же, отпечатывание, и автор отслеживает, насколько в этом массовом, бессознательном, коллективном, отпечатывается телевизор. Иногда кажется, что мы просто слышим пересказ каких-то бесконечных телетрансляций. Эти герои телевизора стали персонажами народного эпоса, и то, что в этом нет никакого сюжета, нет ни начала, ни конца, мы начинаем из ниоткуда, и приходим в никуда – вот это передо мной ставит вопрос, насколько на самом деле это театральная вещь. Как бесконечно долго можно испытывать терпение зрителя, слушателя? Может, бесконечно? Мне кажется, автор угадал интересную тему и форму, и всё остальное. И всё-таки как раз над формой надо бы как-то ещё поработать».
Один из зрителей поделился ощущением, что он имеет дело с видеоматериалом, с экспериментальным кинематографом, что текст – процарапанная плёнка, которая постоянно возвращает действие к этому материалу, что в тексте есть анализ темпоральности. «Каждый раз возникало всплывание сущности, она растекалась, переставала быть структурной и становилась мамблкором на самом деле».
В финале обсуждения несколько слов сказали сам драматург и режиссёр читки.
Андрей Жиганов: «Работа художника в данном случае заключается в том, чтобы уничтожить форму, уничтожить самого художника, уничтожить автора и авторское исполнение».
Александр Родионов: «Я знаю, что эта пьеса прячет в себе настоящий театр. Театр – это то, что мы видим, когда мы попали внутрь. Это вещь, которая может быть достигнута, только когда мир вокруг тебя поменяется в самом деле. Я желаю нам с вами всем побывать когда-нибудь непременно зрителями театра Андрея Жиганова. Я как читатель пьесы знаю, что этот театр уже есть, он есть и в будущем, даст Бог, близком, и там ужасно интересно».
Юлия Глухова
Фото: Даша Каретникова