Интервью с Елизаветой Бондарь

Режиссер читки пьесы «Как я стал разговаривать с Толиком», 35-летний герой которой изливает душу на приеме у психотерапевта, рассказала о подготовке к читке и о драматурге.

Какая у вас по счету «Любимовка»?

Третья.

Что вы можете сказать об этом фестивале? Как обстановка? Как атмосфера?

Поскольку это уже в третий раз, она для меня рабочая. Возможно, это связано с теми событиями, которые сейчас происходят… (имеются в виду события вокруг «Седьмой студии» – прим. ред.) Наверное, это какое-то преодоление. То есть, все равно нужно работать, что-то делать, куда-то ходить. Тем не менее, эта «Любимовка» для меня уникальная, потому что у меня была монопьеса. На прошлых «Любимовках» я не слышала монопьес, либо я их пропускала. В монопьесе актеру распределиться очень сложно.

Актера вы сами выбирали? (текст читал Теймураз Глонти – прим. ред.)

Да-да. Я только прочитала, и сразу вспомнила про Тиму. И все сложилось.

Отзыв актера знаете? Ему было просто готовиться?

Встретились всего несколько раз, как это обычно и бывает при подготовке к читке, очень быстро влились в форму – стремительный речитатив с расстановкой музыкальных акцентов, с рифмами. Такая форма родилась сразу, продиктовал материал, где самым главным становится как раз первый публичный рассказ своей истории. А когда ты вдруг делаешь что-то впервые за 35 лет, это вдохновляет, дает такой большой заряд энергии, что ты не можешь остановиться. Вдруг в 35 лет человек заговорил, выложил, что очень долго в себе держал. Это поступок! И никто, главное, вопросов не задаёт герою, слушают внимательно, не прерывают. Он сам себя иногда прерывает, как бы опомнившись, будто это вовсе не он, а кто-то вместо него говорит. Если мир создан посредством Слова, то немота (или добровольный отказ от Слова) есть ни больше, ни меньше как отказ от мира. Следовательно, в принятии Слова есть абсолютное принятие мира, себя.

С драматургом Йосей Олишевским вы общались по телефону?

Да. Писать было лень, и я сразу спросила у него телефон и позвонила. Спросила, как у него дела. Он сказал, что «вроде ничего» и что он ходит к психотерапевту. И идею с написанием пьесы ему предложил психотерапевт.

Я уже не помню, что ответила ему, меня, видимо, выбила такая прямолинейность. То есть весь монолог героя – это реальный монолог автора.

В пьесе у Йоси нет иронии по отношению к себе. Там есть неприкрытая злая ирония по поводу всех окружающих, и в частности, его семьи. Все это – абсолютно поколенческая проблема людей, которые росли в 1990-е. Мало кто занимался своими детьми в эти годы, это особое поколение, которое само себя воспитало. От этого, собственно, и все проблемы, то есть отсутствие коммуникации в семье привело к нежеланию выстраивать диалог с внешним миром. Как будто сразу понятно, что все тлен... И нахрен тогда вообще что-то делать. И дальше, чтобы выстроился этот диалог, нужно совершить какой-то очень мощный поступок. Это как перепрыгнуть через какие-то этапы развития эволюции. Монолог Йоси и является поступком – уход от немоты к слову. Но в конце своего рассказа он как будто не находит ответа в этом мире и опять уходит в свой удобный мирок, в свою немоту, где не надо ничего решать, а можно просто поговорить с кирпичом, и даже имя ему придумать – Толя, такое мягкое и уютное имя. В конце пьесы, героя настолько накрывают проблемы, которые он просто не в состоянии решить, что он решается покончить с собой, и даже это у него не получается, и тогда он берет кирпич, чтобы разбить его о свою голову, и вдруг понимает, что это не кирпич, а Толик. Что тут ещё добавить.... В общем, пьеса - очень поколенческая. Я абсолютно чувствую резонанс со своим поколением. В разговорах своих друзей, которые вроде социально адаптированы, но по тому, что я слышу, по интонациям, я узнаю.

Наталия Алейнова