Интервью с Олегом Михайловым

 

«Начни с того, что мы сидим в вегетарианском кафе, где я сперва долго и придирчиво выбирал еду. Типа, драматург Михайлов уже не тот толстый бесформенный очкарик, каким ты его знала много лет, а красавец-мужчина в самом расцвете лет».

 

Олег, давай поговорим про твою пьесу «Красная комната», которая представлена здесь, на фестивале «Любимовка».  Как ты думаешь, почему бытует мнение, что она сильно отличается от всего того, что ты делаешь в драматургии?

 

Наверное, потому что я сам очень сильно изменился. Не знаю, что это было, но где-то год назад мне захотелось стать совершенно другим человеком и автором. Как раз с драматургией начало что-то получаться — стали активно ставить. И надо было соответствовать, что ли. Пошел в спортзал, похудел, стал активно качаться… Волос на голове правда не прибавилось, но зато стал носить контактные линзы. На Любимовку приехал в очках, потому что собираюсь бухать здесь, а в линзах это не очень удобно.

Да, про пьесу. Тут была приятная для драматурга задача – убить всех. Желательно разными способами. Мне самому пьеса показалась мрачной. Вот даже такой не безысходной, а какой-то… я даже слов не подберу. А потом перечитал — да нет, комедия. Плюс хотелось поиграть немножко с жанром городской легенды. Освоить его, примерить на себя.

В городских легендах очень важен рассказчик. Это обязательное условие, иначе жанр не работает. То есть если мы говорим о пьесе, то у драматурга появляется возможность что-то сказать от себя, как-то выступить. Отсюда огромное авторское вступление. Но без него никак. Ведь рассказчик обычно лично знает парня, знакомый которого знал девушку, у которой подруга, которая…и так далее. Словом — все умерли. В «Красной комнате» неприлично много трупов. И в этом есть определенный комический эффект. 

 

Как ты думаешь, сильно ли сократят на читке «Красную комнату»?  

 

Режиссер Екатерина Корабельник предупредила меня, что сокращения на показе неизбежны. Я отдаю себе отчет, что слушать двухактную пьесу без антракта, где один текст часа на два, просто невозможно.  

Я сказал, что ни в коем случае нельзя выбрасывать упоминания про апостола Андрея. Потому что он хороший, он Русь крестил. По смыслу же пьесы получается, что крестил и крестил, только толку в этом никакого не оказалось. Осталось наносное, то есть внешнее православие. Не вошло христианство в жителей России ни в какой форме. Это то, что мы имеем на сегодняшний день. У людей, которые считают себя православными христианами, полное непонимание того, что такое христианство. Тотальное непонимание. И главное — нежелание этого понимать. Людям сейчас достаточно внешней атрибутики: сходить окунуться в прорубь на Крещение, носить напоказ крестик. И — все.

Я еще попросил, чтобы на читке не было смысловых провалов в детективной части сюжета (а там детектив реально сложный), чтобы была мистика, и чтобы юмор остался. Чтобы, по крайней мере, было смешно.

Посмотрим, я действительно был удивлен выбором для «Любимовки» именно этой пьесы.  Я посылал несколько, но выбрали именно ее.

 

Почему?

 

Как мне кажется, это все лотерея, никогда не угадаешь, что где выстрелит. Я никогда не

мог подозревать, что пьеса про албанских женщин («Клятвенные девы»), может быть кому-то интересной. А она сейчас идет во многих театрах.

 

Как понять, хорошая та или иная пьеса?

 

У меня критерий простой. Если я при чтении пьесы начинаю в какой-то момент играть за персонажей, то ну есть у меня особенность, читаю вслух, что-то изображаю, то значит, все клево. А иногда кричу просто: «Ужас, люди же так не говорят!». А бывают тексты просто хорошие. Не цепляют, но хорошие. Если же говорить о ридерстве на конкурсах драматургии, то если бы выбор зависел исключительно от меня (а ридеры работают командой), то у меня мало бы кто прошел в лонг, и я четко отдаю себе в этом отчет. Поэтому я ориентируюсь так: ну вот человек написал какую-то мысль, искусством диалога владеет, выстроена композиция, конфликт виден. Это все похоже на пьесу, так пусть идет в лонг, а там уже дальше, в шорте, члены жюри, исходя из своих соображений, пусть выбирают. А моя задача, как у ридера, очень скромная — не отсеять случайно годный текст.  Это как у врача — «не навреди».

 

Бытует мнение, что можно писать пьесы специально под конкурсы. Ты вот писал под «Любимовку»?

 

Какая глупость! Это же такая трата времени и сил. Да, когда я попал на фестиваль в первый раз, второй, мне стала приходить рассылка, мол, присылайте ваши пьесы на наш фестиваль. И каждый год я исправно слал. Ну, раз просят — то отчего бы не прислать, зачем обижать людей.

 

И?

 

И не проходил. Год за годом не проходил. Десять лет. Но это не значит, что надо изучать конъюнктуру и писать специально «под». Это бесполезно. Надо просто пережить то время, когда тебя, условно говоря, нет. Вспомни фильм с Инной Чуриковой «Начало», когда она после своего блистательного дебюта в кино приходит в отдел кадров киностудии. А ей говорят, что заявок на нее нет. И она не понимает — почему. Вот и драматурги часто не понимают «почему». Почему не зовут, почему не печатают, почему не ставят. И многие уходят из профессии. И если я сейчас начну перечислять фамилии ушедших, но начну плакать. А фалафель вкусный, в меру соленый уже, поэтому не буду. Драматург — это такая профессия, когда нужно сидеть и ждать. И при этом не отчаяться. И работать. А остальное сделает случай. Случай все решает. Ну, понятно, что молодому драматургу хочется «здесь и сейчас». Вот они сегодня на «Любимовке», а завтра чтобы уже их поставили во МХАТе. Да не будет такого. Такие случаи один на тысячу человек. Пьес сейчас пишется вагон и маленькая тележка. Потому что все почему-то думают, что очень легко — написать пьесу.  Это и правда легко, а потом проходит год, два, три…и человек, которому сказали, мол, у тебя все отлично, шикарная пьеса, а эту пьесу почему-то нигде не ставят, впадает в отчаяние. Он думает, почему, что со мной не так? А не так — то, что все пьесы поставить невозможно, во-первых. На сцену пробьются единицы. Во-вторых, театр — он очень косный, со своими традициями. Этакая неповоротливая производственная машина. Там все очень медленно происходит. Потому что театру — тысячи лет. И он никуда не торопится. И от момента написания пьесы до ее постановки могут пройти годы. Автор может умереть, не дождавшись премьеры.

 

У тебя как происходит?

 

У меня самое раннее было — три месяца, это была детская сказка. Я ее выложил в ЖЖ. Мне тут же написали, что хотят ее поставить. И поставили. Но чаще происходят другие истории: вот у меня на руках договор на постановку, который я подписал через два месяца после написания пьесы. И что же? Пьеса до сих пор не поставлена. Договор заключили, а спектакля так и нет. И это явление не так уж редкое.

А пьеса «Шутка Баха», которой уже больше десяти лет, вообще, как мне кажется, уже и не попадет на сцену. Ее и в вегетарианские в плане цензуры времена не поставили, а сейчас тем более. Мне куча народу писала по поводу этой пьесы, что ее поставят, что вот-вот, уже и договор на руках, а спектакля так и нет. Потому что это ошибочное мнение, что можно ставить все — нашелся бы смелый режиссер. Существуют такие темы, что вот никак. Один коллектив бил себя в грудь, мол, мы точно поставим, мы — смелый прогрессивный театр, только разрешите. Да, пожалуйста, только вы не поставите. Конечно, не поставили. Репетиции даже шли. В Москве дело происходило. А что уж говорить про другие города, где театру просто отключат свет и канализацию — привет! Какайте в темноте.

 

Почему у тебя так много пьес по мотивам?

 

На встрече со зрителями в Нижнем Новгороде после показа «Фрекен Бок» («Подлинная история фрёкен Хильдур Бок, ровесницы века») мне одна журналистка задала вопрос: «А что это  у вас сплошные ремейки?» Мне хотелось ответить бессмертными словами Киркорова: «Встала и ушла отсюда».

 

Нет, ну правда же много.

 

Да отдыхаю я так. И мне интересно покопаться, выискать, что не смог найти автор. Или нашел, но по какой-то причине не рассказал. Возвращаясь к тому, из чего состоит профессия драматурга, понятно, что мы все ремесленники. Особенно по сравнению с прозаиками и поэтами. Да, мы — ремесленники. И нам дают в руки ремесло, топорик, есть лекала, вырубишь не так — уже не то выйдет. А ведь нужно втиснуть историю в коробку сцены. По поводу «Фрекен Бок» — понятно же, что это был маркетинговый ход. Мы должны быть не только ремесленниками, но и маркетологами. Мы еще тот текст истории, который мы выстрадали, сочинили или взяли сюжет или героя у кого-то, мы еще должны запаковать его в какую-то более-менее обертку покрасивше. Чтобы потом подороже продать. Ну никто монолог простой шведской старушки не купит. Никому это не интересно. И вот фрёкен Бок, которую все знают, это тот самый крючок, на который можно поймать зрителя. И там уже дальше — рассказывать про что угодно.

Точно такая история и с пьесой «Телеграмма». Понятно, что на историю Чука и Гека зритель пойдет охотнее, чем на трагическую историю Марии Лейко и расстрелянного театра «Скатувэ». Они приходят за детскими воспоминаниями, а тут им правда про 37-й год. И в зале всегда такой шок в финале, как будто у зрителей родственников только что расстреляли. Их детство беззаботное на Бутовском полигоне зарыли в общей могиле.

Мне нравится писать по мотивам. Это возможность увидеть в каком-то произведении что-то такое, что еще никто не заметил. И попытаться это вытащить. Потому что просто тупо писать инсценировку мне не хватает не то, чтобы смелости, а права. Но это моя личная проблема. Я с ужасом наблюдаю, как молодые драматурги с какой-то легкостью берутся за классические произведения, за которые я бы не осмелился браться. Потому что есть вещи, к которым надо подобрать «ключ». И «ключ» этот не вручается драматургу вместе с договором на написание инсценировки. Это очень интимная вещь.

 

Что бы хотелось инсценировать?

 

«Капитанскую дочку». Уже очень много лет. Но нет у меня «ключа». Не дает мне его Александр Сергеевич. А берем Фраермана «Дикая собака Динго, или повесть о первой любви», тут я уже вижу кое-что. И мне не хочется просто тупо писать инсценировку о том, что там в повести произошло. Если следовать строго по тексту, то это просто трата времени. Меня эта история зацепила со стороны нанайского мальчика Фильки. Давай вспомним текст. Он же изначально не воспринимает правила и условности, навязанные пионерской организацией! Повесть начинается с того, что он использует пионерский галстук как плавки. Я стал дальше копаться в этом мальчике. В некоторых народностях человек, перед тем как становится шаманом и получает право разговаривать с духами, он проходит определенные стадии. Одна из стадий называется «шаманская болезнь». Обычно это происходит в период пубертата, когда ты переживаешь психологическую и физическую трансформацию. Или травму. И я стал думать, почему для этого мальчика любовь к Тане неудавшаяся не может считаться именно этим событием? Ну как вариант. Эта первая любовь — как шаманская болезнь. И становится понятно, что этот мальчик никогда советским человеком не будет. И вполне возможно, что плохо кончит. Тут и драма малых народов, чья культура поглощается. За основу можно взять и это. Там же есть один интересный эпизод, когда на пионерском костре выступает старый большевик. Еще не расстрелянный, не зачищенный. То есть с ним тоже можно поиграть. А если увидеть историю с точки зрения мамы Тани, то надо думать о ее первой любви. Время действия в книге 37-39 год. Мы знаем, какое это время, и что через пару лет случится в стране. Мы высчитываем, в каком году произошла личная история родителей Тани, получается, что где-то в годы гражданской войны или сразу после. И сразу вопросы: кем они были во время войны? Как мама Тани оказалась тут? Что они делали до революции? И тогда у нас уже проступают четкие фигуры персонажей, а не такие плоские и романтические, как описаны у Фраермана. Вот что происходило в Сибири во время гражданской войны? Там же такие вещи сумасшедшие. Просто отдельные истории!

 

В чем драматург находит удовольствие?

 

Когда случайно натыкается на человеческие истории. Это первую или вторую пьесу можно написать про себя любимого, а дальше надо про людей. И не важно, когда эти люди живут, в какое время. Человек, в сущности, всегда одинаков. У меня были бесконечно счастливые дни, когда я собирал информацию об Иване Андреевиче Крылове (речь идет о пьесе «Нави Волырк – капитанский сын, или Жизнь Ивана Крылова, медведя–оборотня, рассказанная им самим неизвестному лицу»), когда буквально жил в том времени, слушал голоса современников Крылова.

 

Почему говорят, чтобы написать хорошую пьесу, надо читать много пьес своих собратьев по перу?

 

Все пьесы прочитать невозможно. Лучше, мне кажется, читать хорошие пьесы. Но бывают такие периоды, когда хочется подстегнуть себя, тут надо читать исключительно плохие пьесы. Ужасные. Вот читаешь их, потом гуглишь, черт, а как это говно в половине театров страны оказалось? И опять риторический вопрос: что же я делаю не так? Это красная линия творчества любого драматурга — что же я делаю не так?

 

И каков выход?

 

В идеале — изобрести машину времени, вернуться в прошлое и убить человека, который придумал рефлексию. Он реально многим людям свинью подложил. А если серьезно, то вот какая штука получается. Сейчас я очень четко понимаю, что не хотел бы, чтобы десять лет назад у меня была куча постановок. Меня как автора это бы сильно испортило. Я бы не прошел испытания медными трубами. Я бы зазвездился, стал бы мерзким. А сейчас что мне звездить? Когда меня принимали меня в СТД, то поглядев на мои так сказать регалии: «о, какой у вас симпатичный список достижений». Ну и что? Ни одна из этих вещей тебя по большому счету не согреет. И спектакли по твоим пьесам не согреют. Согреть может общение. Люди могут согреть. А какие-то грамоты, регалии — нет. Но голова от них может закружиться прилично.

 

Неужели нужны неудачи?

 

Кому как. Неудачи обозляют. Но с опытом понимаешь, что то, чего ты ждешь, оно никогда в таком виде, в котором ты хочешь, к тебе не придет. Всегда будет другим. И чаще будет разочаровывать тебя. Думаешь, как клево поехать посмотреть спектакль по своей пьесе! Ты приезжаешь, сидишь, смотришь и думаешь, ну вот, здесь текст сократили, здесь налажали, здесь режиссер вообще ничего не понял... Или присылают тебе запись, и ты понимаешь, что от тебя в спектакле не осталось ничего. Ни одного твоего слова.  Вообще ничего. Весь текст переписан. Добавлена какая-то отсебятина. А ты уже получил неплохие деньги, уже мысленно начал их тратить, поэтому сидишь и смотришь, и деваться некуда. Материшься про себя и думаешь, какое счастье, что я не поехал на премьеру, а смотрю только видео! Понимаешь, что иногда надо смолчать. Вообще, есть такие слова, которые потом бывает невозможно забрать обратно. Ты поменялся, твое восприятие мира поменялось, а слова остались.  Поэтому не надо бежать со своим мнением, к примеру, в Фейсбук, а лучше смолчать и подумать. Что я делают не так?

 

 

                                    Зрители о читке

 

Виктория Костюкевич, драматург Викентий Брызь, Владивосток:

Читка мне понравилась, как и пьеса. Веселенькая такая. «Красная комната» обозначена как городская легенда и детектив. И сюжет это подтверждает. В городе К. пропадают  и умирают налево и направо люди. Винят во всем – потустороннюю силу.  Зло в себе как концентрат злобы, которую люди распространяют и передают другим.  Видно мастерство драматурга в меняющихся каждую минуту обстоятельствах.  Неизвестность от первой до последней страницы. Мне вкатило. Пьеса выстроена четко. И на сцене, думаю, оживет.

 

Павел Соколов, драматург, Москва:

Олег Михайлов – один их тех немногих авторов, кто пишет не «под кого-то». В его пьесах индивидуальное, михайловское, преобладает над коллективными трендами в современной драме. Сильному автору в наше время важно не просто выработать, а сохранить свой уникальный стиль. И Михайлову это удалось. Боле того: «Красная комната» доказала, что он вышел на новый уровень, и не только для себя.

 

Елена Капралова, актриса, режиссер, Воронеж:

Это не первая пьеса Олега, с которой я соприкоснулась. Я видела постановки по его пьесам. И сама играю в его «Телеграмме». Олег Михайлов для меня бесконечен в работе над персонажем, над материалом. Меня поражает его способность копаться в историях, фактах, преобразовывать их в художественное произведение, рождающее новую неординарную историю. Автор заставляет выискивать подробности того, что написано в его пьесах. Это очень познавательный процесс. И почти всегда открываешь для себя новое и то, в чем эта пьеса похожа на тебя конкретно. Все герои «Красной комнаты» далеко не положительны. У каждого все запутано в жизни, доведено до предела. Все они грешили. И, наверное, правильно моя героиня рассказывает про Марию-копательницу и говорит, что она грешница, но она что-то делает. Она выкапывает в пещерах храм. Это, видимо, выход из всего предыдущего содеянного. И Мила это чувствует. Она говорит: «Где-то есть люди, у них есть цели». Но ни один из героев «Красной комнаты» ничего не делает для того, чтобы замолить свои грехи. И они погибают. Дальше их жизнь бессмысленна.  Для меня эта пьеса – отсылка к моей родине – Воронежу, под которым расположены меловые горы. Я родилась в Воронеже, но в горах была только с мамой, еще не родившись.

 

Ксения Жукова