О читке пьесы «Про дождь» Анастасии Букреевой
Пьеса «Про дождь» Анастасии Букреевой сама по себе театральна. 40 обрывков, выстроенные нелинейно, создают ощущение закрытого пространства, существующего по своим пугающим правилам. Зрителю предлагается не увидеть событие в деталях, а пережить документально зафиксированную эмоцию. В эпизодах простыми штрихами объемно зафиксированы мысли, чувства и воспоминания группы людей в некий момент времени. В их высказываниях тревога, растерянность, желание не сказать чего-то вслух, скрыть от себя. Короткие фразы задают определенный темп речи и буквально воссоздают непрекращающиеся удары капель дождя. Нарастающая влажность усиливает беспокойство, тяготит. За сумбурностью слов, недоговоренностью проявляются очертания события, образовавшего этот мир. Оно так и не будет названо в пьесе. Хотя знающие давно поняли о чем речь.
«Пьеса поднимает тему, о которой многие забыли – трагедия в Крымске. Автор обращается не только к нам, а больше к тем, кто несет ответственность за трагедию, спрашивая о ее истинных причинах. Действительно ли это был дождь или открыли водохранилище. У меня нет ответа. Хорошо, что есть такой текст», – начал обсуждение читки драматург Александр Демченко. Из семи персонажей пьесы выделяются два собирательных образа – Мужчина и Женщина, – которые проецируют зрителю вопросы о причинах трагедии. Они напоминают Хор из древнегреческой трагедии. Слова Мужчины полностью документальны, в них зафиксированы свидетельские показания.
Анастасия Букреева рассказала: «В 2012 году я ехала в автобусе, который упоминается в пьесе и была женщина, говорившая про детей. Ее не хотели везти в Крымск, так как все было затоплено. Она плакала, и я думала, что надо с этим что-то сделать. Четыре года я не знала, как подступиться к теме, можно ли об этом писать и как писать. Пьеса должна была быть полностью документальной, но, поскольку не удавалось взять интервью, а тема тяжелая и жить с ней нелегко, я стала писать сама, попыталась сделать псевдо-док. Из 40 обрывков в пьесе примерно 7 – документальные. Полностью документальна речь губернатора, которая идет в конце. Она есть в интернете. Есть эпизод, где я намеренно не уточнила события. Лидия Шейнина, как режиссер читки говорила, что нужна дополнительная локация, пара фраз, чтобы стало понятнее. Я не сделала. Мне кажется, это не очень важно. Пьеса выстроена как обрывки сознания пьяного человека, который вдруг сталкивается с тем, что открывает грузовик, а там – трупы».
«Во время читки чувствовалось, какие кусочки являются документальными, а какие художественные. Я понимал, где зафиксирована живая боль, а где созданный образ. Но образ интересный, кроме того его отыгрывали и получилось здорово, – поделился впечатлениями Егор Сидорук, сотрудник литературной части театра «Школа современной пьесы», – Может быть для спектакля отсутствие каких-то эпизодов станет минусом. Зритель, как правило, ждет связанной истории, пояснений. Но в тексте все воспринимается органично».
Близость трагедии сильно повлияла на восприятие текста. Пьеса, оказавшись на границе критического и эмоционального, разделив состояние людей на до трагедии и после, озвучивая боль, не предлагает выводов и решений, а хочется большего. «Текст очень эмоциональный к нему сложно не присоединиться, – заметила Юлия Лукшина, сценарист, драматург, – но здесь есть событие, которое описано набором свидетельских голосов. Получается мы видим трагедию, описанную в терминах трагедии. Не хватает дополнительного слоя, дистанции, нового уровня. Война или стихия, унесшая жизни ужасны и доказательств это не требует. Но хотелось бы заглянуть чуть дальше. Фиксация разных эмоций в пьесе (материнская и др.) сильная. Нам талантливо говорят, что трагедия – это чудовищно. Недостает дополнительного стержня. Не могу сказать какого именно. Возможно, некого поворота, смыслового». «С одной стороны соглашусь. С другой стороны, в Театре.doc шел спектакль «Час 18», который не сообщал новой информации и эмоции. Спектакль был акцией обвинения: поскольку никто не говорит, мы будем говорить, что убивать людей – плохо, несправедливо и т.д. Возможно, пьеса взывает к такому театру. Смысловой уровень случится в обществе, в зале, что-то заставит пойти и решить проблему», – вступился за пьесу драматург Евгений Казачков.
Восприятие зависит от публики. Зритель, далекий от событий, поймет сюжет только к финалу. Подготовленная аудитория на первом десятке обрывков видит точку отсчета и требует глубоких ответов. «Мы сразу поняли, о чем идет речь, и это задавило пьесу. Реальные события возникли в памяти, а художественная часть отвлекала. Как только звучат свидетельства, зритель включается, понимает, что это настоящий человек и верит ему. Появляется художественная часть и происходит уход в сторону. Из-за этого нет целостности, ощущения распадаются, – высказался драматург Александр Середин, – Нужно было не брать документальное и полностью создавать художественное произведение, либо проводить исследование, делать сухой перечень фактов, комментариев и отказаться от художественной составляющей».
«Это важная гражданская пьеса, и она нашла благодарного зрителя на фестивале, готового открыто говорить, – Дарья Крылатова, драматург продолжила обсуждение – Но, мне кажется, широкий зритель не примет пьесу. Здесь узнаваемая затертая повествовательная интонация, ровная и гладкая. Ожидаемый набор эмоций и переживаний. Были уникальные новые детали, но в целом много штампов – котята, мама, потерявшая детей. Почему-то сегодня если мы читаем, например, пьесу про интернат, мы готовы говорить о штампованном языке, ракурсе. Когда мы говорим на такую тему как в этом тексте, мы в первую очередь откликаемся граждански, забыв о том, как сделана тема. Мне кажется, как гражданское высказывание, как док-пьеса она важная ценная, как художественное высказывание в пьесе есть, над чем работать».
Режиссер Анастасия Патлай продолжила диалог: «Круто, что поднята тема, о которой уже забыли. Но я бы хотела увидеть исследование темы. Сейчас это набор лирических, ожидаемых переживаний по поводу конкретной трагедии или просто стихийных бедствий, отсутствия действия властей. Про Крымск написано много статей, проведены журналистские расследования, которые демонстрируют сложность ситуации. Здесь этой сложности нет». Но такое обобщенное высказывание пьесы произрастает из фактического положения дел. «В реальности мы не получили никакого вывода из ситуации, никто не отстранен и т.д. Ничего не случилось. Поговорили, волна сошла. Пьеса не предлагает ответов, но это соответствует ситуации, в которой мы находимся», – предположил Евгений Казачков.
«Жаль, что мы говорим о теме, – вступила в дискуссию критик, драматург Анастасия Мордвинова, – Ведь пьеса не о трагедии в Крымске. Есть люди, которые не помнят или даже не знают о случившимся. Пьеса позволяет услышать трагедию. Это пьеса про людей, про соотношение быта и быта с осознанием трагедии, которая постоянно происходит и с невозможностью жить дальше. Текст очень классно сделан и хорошо воспринимается. Он легко может стать спектаклем».
«Не нужно создавать иную пьесу, требовать политического обвинения или журналистского расследования. Здесь этого нет, – продолжила драматург Мария Огнева, – Пьеса призвана показать одну эмоцию – недоумение людей, столкнувшихся с бедой, недоумение автора и непонимание что делать, когда не помогают, когда не оповестили и прочее. Это самое главное. И форма выбрана правильно. Особенно 40-я часть производит сильное впечатление. В читке она не прозвучала, но 40-ой обрывок – это многоточие, ничего, молчание. Это круто. Оно добавляет какую-то дополнительную эмоцию, задает дополнительный вертикальный уровень». «Во многом это лирическая пьеса, своеобразное эмоциональное исследование. Наверное, можно размышлять в этом направлении: как в эмоциональном плане можно по-новому раскрыть тему. Но предложенный вариант тоже имеет право на существование», – заметила Ксения Аитова, театральный критик, отборщик.
Филипп Бахтин, журналист: «Это текст про нашу общую растерянность. Мы начинаем обсуждать, но не знаем, что сказать – это случилось, это ужасно и ничего не произошло. И такого конца в реальной истории нет для нас. Мы просто живем с этим. В этой истории люди говорят странные вещи, говорят невпопад, как попало. От хаоса разговоров, происходящих на фоне этого события, возникает точное документальное ощущение растерянности, которая была там. Если пьеса станет спектаклем, это будет странный, но интересный спектакль. Отсутствие структуры в нем может стать приемом, который погружает зрителя в эти обстоятельства, которые характеризуются только тем, что все не знают что делать».
«В воздухе рассеяна уязвимость, незащищенность, – взял слово Олег Лоевский, театральный критик, директор всероссийского фестиваля «Реальный театр», заместитель директора Екатеринбургского Театра юного зрителя, – Ахматова говорила, что XX век начался осенью 1914 года вместе с войной. Думаю, XXI век начался 11 сентября. Все поняли, что уязвимы и не могут спрятаться. Зыбкость текста пьесы, обрывочность, мерцающее сознание передают эту уязвимость. Делай что угодно, в любом случае ты «попал» в эту уязвимость. От эмоциональной незащищенности трудно спрятаться. Происходящий бред будет над тобой даже когда ты полностью защищен. Любая защита мгновенно исчезает и текст это передает. Это самое главное. Ощутить это в себе, чтобы как-то попытаться справиться, мне кажется, в тексте это есть».
На тонкую грань наших возможностей поиска виновных в трагедии и смысла пьесы обратил внимание присутствующих Евгений Казачков: «11 сентября ставит вопрос, ответа на который нет ни у кого в мире: как справляться с терроризмом? Незащищенность человека в стране, в том числе в пьесе – проблема, у которой в принципе есть решение. Что делать, если у тебя безответственный губернатор, жулики у власти или надвигается стихия? То есть смысл и глубина пьесы лежат в плоскости, доступной нашему знанию и пониманию. В связи с этим возникает другой вопрос: правильно ли фиксироваться на растерянности, эмоции и действительно ли она приведет к чему-то, либо драматургия должна искать ответы. Ведь это не загадка из разряда как справиться с терроризмом, вопрос лежит в плоскости более осязаемой».
Обсуждение пьесы постоянно уходило к вопросам системы, государственного устройства, управления, выбора или назначения на должности и снова возвращалось к эмоциям. Оставался запрос на некое дополнительное высказывание текста, но какое именно, никто так и не смог сформулировать. Пьеса взбудоражила всех, заставила вспомнить события, поворошила память, коснулась эмоции и стала поводом для долгого разговора. И это наилучшая оценка пьесы. Однако, ее будущее выглядит сомнительно, считает Олег Липовецкий, режиссер, продюсер, отборщик: «Обычно пьесы пишут, чтобы их ставили. В отношении этой пьесы... буду потрясен, если найдется героический театр и режиссер, который возьмется за нее. Пьеса появилась потому, что не написать было невозможно, и в ней это мощно проявлено. Мне кажется, к сожалению, пьесу ждет несчастливая сценическая судьба».
Маргарита Гриня