Интервью с Дмитрием Волкостреловым

Дмитрий Волкострелов, режиссер-экспериментатор и создатель театра post, в этом году выступил на Любимовке в качестве ридера и одного из отборщиков fringe-программы. После фестиваля он поделился мыслями о том, когда авторам нужно присылать свои пьесы, о времени небольших драматургических открытий и о будущем театра.

Расскажите, какую роль Любимовка играет в Вашей жизни?

Благодаря Любимовке я познакомился с Павлом Пряжко. Я был на фестивале, когда Саша Вартанов делал читку его пьесы «Жизнь удалась». И когда после в Петербурге мне предложили поставить читку, я спросил, какие там есть авторы, есть ли там Пряжко? Мне сказали, что есть, и я сразу ответил, что выбираю этого автора. Тогда мы с ним и познакомились, уже в Петербурге. Но это знакомство произошло благодаря Любимовке, и понятно, какое значение оно имело в моей жизни.

Что сейчас Вам дает фестиваль?

Сейчас у меня был первый опыт кураторства, ридерства. Это было, конечно, тяжело и мучительно, читать шестьсот с лишним пьес. Сразу нужно дать совет начинающим авторам: чем раньше присылаешь пьесу, тем больше шансов, что ее внимательно прочитают. Когда в последний день приходят триста пьес, а времени уже слишком мало, просто физически не успеваешь вчитываться, и уже начинаются совсем другие отношения с текстом. В целом, это был очень интересный опыт. Прежде всего, он дает понимание того, о чем думают авторы. Или не думают. Очень интересно столкнуться с этим и понять, что происходит в голове у людей, пишущих для театра. Выясняется, что, в большинстве случаев, ничего не происходит. Прошу прощения *смеётся*. Конечно же происходит, но еще стоит очень важный вопрос понимания формы, потому что многие пишут пьесы для того, чтобы их поставили. А мне кажется, пьесу нужно писать для чего-то другого. Изначальная интенция другая должна быть.

Если брать проблемы, темы – кроме того, что авторы хотят, чтобы их поставили – какие тенденции намечаются?

Важная тенденция – это влияние интернета. Во многих текстах можно даже не разобраться, это написано драматургом или копипаст чатов. Влияние интернета сейчас достаточно большое, и видно, что авторы пытаются с этим работать. Наверное, дело не только в интернете, как в таковом, дело в медийной реальности, в которой мы оказываемся, и людей это заводит.

Почему Вы согласились стать отборщиком спорной программы?

Это была долгая история переговоров и размышлений. Мне хотелось найти какой-то текст, который не горит желанием быть поставленным, скажем так. Хотелось найти автора. Какого-то.

И это получилось?

*Глубокий вдох*. Почти. Fringe-программа – она, скорее, про будущее. Делая ее, мы формируем запрос будущим авторам, будущим пьесам. Она из таких историй, которые не имеют результата сразу. На самом деле, спорных текстов очень немного. Это абсолютно нормально, потому что, если бы все были бы спорными и авангардными, то что бы нам осталось? Но наша задача – сформировать запрос на будущее, чтобы в дальнейшем у нас таких текстов было больше. Мне бы хотелось, чтобы театр стал куда более спорной территорией, чем он является сейчас.

То есть, вероятно, тексты, которые на этот раз вошли в fringe-программу, в следующем году уже будут в обычной?

Безусловно! Повторюсь, у нас было мало спорных текстов. И плюс ко всему, мы мало спорили. Группа кураторов – это всегда ситуация неких компромиссов, договоренностей. И какие-то тексты, которые лично мне хотелось бы видеть, не попали в программу в силу ряда причин и наших общих решений.

Какие тексты Вы хотели бы видеть?

Я бы не стал сейчас их выделять. Но практически все пьесы, о которых мы говорили, были отмечены.

Как Вы считаете, в современной драматургии или в драматургии будущего еще возможны какие-то открытия?

Мне кажется, они всегда возможны. Просто я не уверен, что в том мире, в котором мы живем, возможны глобальные открытия. Может быть, наша реальность сейчас такова, что мы открываем небольшие территории. Как, допустим, пьеса «Толян» – автор взял и сделал этот художественный жест, привнес в драматургию и в театр нового героя, ситуацию блога и блогера, иную коммуникацию героя с миром, которая театром, насколько я знаю, не осмыслялась никак. И это открытие, хотя не глобальное.

Разве современному театру еще нужны открытия в драматургии или он в них не нуждается, поскольку ищет другие средства выражения? Возможно ли, что какой-то рывок в театре будет сделан за счет текста?

Безусловно, это возможно. Появился Павел Пряжко – и появилось что-то новое. И спектакль «Жизнь удалась» в Театре.doc – очевидно, это было открытие, новый прорыв.

Когда мы обсуждали fringe-программу, зрителям предлагалось ответить на двенадцать вопросов: что нового, нужного, спорного… А что, по-вашему, в отобранных пьесах Мы? Что Я? Что Театр?

На мой взгляд, почти во всех текстах, которые были представлены в программе, слишком много театра. И это не очень хорошо.

А Мы?

Это такой провокативный вопрос, потому что я не готов говорить за всех Нас. А сам я достаточно мало коррелировал почти со всеми пьесами, которые были в программе, я себя не очень увязывал с ними. Пожалуй, у меня там практически не было никаких связей.

То есть остаются они?

Они, да, они. И их много. *Смеется*

Когда создавалась спорная программа, пьесы подбирались под какую-то единую концепцию?

У нас не было общей идеи, мы думали, что, возможно, тексты продиктуют нам некую концепцию, но этого не случилось. Все пьесы были очень разные, поэтому единого концептуального высказывания в нашей программе не было. На нынешнем этапе это хорошо и правильно. Надеюсь, в дальнейшем появятся тексты, которые можно будет объединить в единое концептуальное высказывание. Если, конечно, фестиваль решит повторить опыт и fringe-программа будет существовать дальше.

Сейчас, когда уже прошел fringe-день, что Вы можете сказать по итогам такого опыта? У него есть будущее?

Мне бы хотелось, чтобы будущее было, чтобы эта история развивалась, потому что, мне кажется важным формировать запрос театра к авторам. Конечно, такой путь не обязателен, но возможен. Когда человек делает какой-то текст, важно, чтобы существовала зона, в которой этот текст может оказаться. Когда драматург понимает, что есть спорная территория и пьеса, которая у него в голове существует, может там оказаться – это может стать дополнительным стимулом к ее созданию. А современный русский театр, по большому счету, запроса к драматургам не имеет. Есть отличные исключения, но их не так много. В глобальном смысле, русский театр вообще не имеет запроса к анализу современной ему реальности.

А у Вас какой запрос к драматургии?

Мне важно несколько вещей. С одной стороны, чтобы драматург открывал для меня что-то новое, чего я прежде не знал, или знал, но он открыл бы для меня новое звучание этого чего-то. С другой стороны, меня волнуют вопросы структуры и поиск нового театрального языка – без этого никуда. Мне каждый раз хочется, чтобы мне текст бросал какой-то вызов, чтобы не я его, а он меня ставил.

Чтобы сначала было непонятно, как ставить?

Можно сказать и так. Иногда пьесу открываешь и примерно понимаешь, что с ней делать. А интереснее же работать с текстом, с которым существует ситуация незнания, когда ты находишься в процессе некого постепенного открытия, познавания и понимания.

Какие у Вас планы на предстоящий сезон?

Планы большие: сейчас идет выставка «Повседневность. Простые действия», совместный проект фестиваля Территория и ММОМА, после будет работа в театре post и в государственных театрах – все это может сложиться достаточно интересно.

Анна Юсина