Интервью с драматургом Ольгой Мацюпа

Оля, расскажи, как ты стала писать пьесы? Михаил Дурненков отметил, что твоя работа с языком напоминает ему опыты Дороты Масловской. Ты с этим согласна?

Правильно отметили отборщики и критики сравнение с Доротой Масловской — не буду лукавить, я читала пьесу «Двое бедных румын, которые говорят по-польски», и я про нее даже пишу в своей диссертации. Меня очень вдохновил этот текст. Еще я читала Эльфриду Елинек – это австрийская писательница и драматург – у нее тоже происходит серьезная работа с языком, она отделяет персонажей от их языка. Мне это очень понравилось, так ведь и происходит на самом деле – если говорить об интернете, социальных сетях – мы даже не замечаем, насколько сильно они вмешиваются в нашу жизнь и меняют ее. Наше мышление, наше мировоззрение.

В твоей пьесе, как я поняла, основное пространство для героев - это и есть Фейсбук. Ты думаешь, это настолько серьезное явление в жизни современного человека?

Вообще я считаю, что Фейсбук – это очень удобное и перформативное пространство: у каждого своя страница, на который ты сам формируешь свой образ. И если поначалу Фейсбук был просто местом, где мы отправляли друг другу смайлики и постили фотки, то сейчас, особенно в связи с событиями в Украине, с Майданом, войной, он становится заметнее более политизированной средой и очень амбивалентным. Часто неприятно читать некоторые посты, факты, а особенно комментарии. Увы, хоть мы можем разговаривать на любые темы, с людьми из всех стран, получается стена непонимания. И она вырастает все больше. Часто это превращается в такие взаимные обвинения, агрессивные оскорбления: вы фашисты, москали и так далее. Без попытки и желания выслушать происходить навешивание ярлыков. И в общем-то, редуцируется человек. Люди как-то принимают на себя эти клише, принимают этот язык, и нет диалога, он исчезает как форма речи. Это страшно. Я понимаю, что если бы эти люди сели за один стол, не было бы столько агрессии, все помнили бы о какой-то этике, потому что видели бы меняющееся лицо человека. А соцсети убивают этого человека, происходит та самая редукция – пишет не человек, а маленькая картинка с его изображением. Иногда читаешь все эти дико похожие комментарии-клише и в ужасе думаешь: а может это два человека, которые зарегистрированы под несколькими именами, сейчас всех троллят? Это фиксация кризиса языка, который существует отдельно от людей.

Ты много работаешь с словесными конструкциями, как ты сама говоришь, с словоформами и прочими филологическими штучками. Такие приемы часто теряются при переводе на другой язык. Как тебе показалось, все ли передалось в русскоязычной версии пьесы? В целом, как тебе читка на Любимовке?

Мне очень понравилась работа актрис, спасибо еще раз режиссеру, потому что я не верила в этот текст. Казалось, что это сплошной поток бреда, я перечитывала и реально не понимала, что же они такое несут. Но это особенность, характерная для языка интернета, это культура мемов, демотиваторов, очень многие шутки построены на языковой омонимии — одинаковом звучании при разных контекстах. И получается, что не человек генерирует свою речь, а речь создает человека. Редукция человека к картинке, к слову — это страшно, потому что самый крайний фашизм или коммунизм, они тоже редуцировали человека к классу, к расе. И сейчас, по сути, происходит тоже самое.

О пьесе «Два бедных румына» - истории про двух странных персонажей, которые куда-то путешествуют - сама Дорота сказала что «это не путь жизни, а путь смерти». Те же вопросы - кто мы, откуда мы, куда мы идем.

Есть ли в основе твоей пьесы документальные истории?

В моей пьесе действие происходит в супермаркете, да, у меня есть фобия — я боюсь манекенов, мне правда очень страшно, особенно когда долго идешь по магазину и натыкаешься на сидячего манекена, они меня пугают. И вот я себе так представила, что люди становятся этими манекенами, когда надевают на себя языковые конструкции как одежду. А потом продолжила эту тему — оригиналов нет, есть только копии, а где тогда оригинал каждого из нас? Наверное, это и есть кризис личности.

Центральное место действия у тебя - это гипермаркет, безымянных персонажей ты называешь «потребителями», много навязчивых слоганов рекламной индустрии. По-твоему, это привычная зарисовка мегаполиса или все-таки гиперреализм?

Это абстрактная модель. Мне показалось важным поместить героев именно в пространство гипермаркета, где наглядно показывается, что потребительство — это модель жизни. Я замечаю это во Львове, но думаю, что это обычные глобальные процессы всех больших городов, и в Москве это происходит, и в других европейских мегаполисах - там, где раньше были маленькие книжные, сейчас сплошные баннеры Zara, H&M. Просто приди и купи, это уже сложившаяся идеология и все на нее работает. У нас все есть, нам не к чему стремиться, мы все имеем, вся эта индустрия красоты - спортзалы, салоны, бутики - я не говорю, что это плохо. Плохо то, что это программирует жизнь. Сербская писательница Майя Пелевич написала пьесу «Апельсиновая корка», иносказательное обозначение целлюлита. Там главной героини изменяет муж, а она ищет проблему в себе, считает себя некрасивой и начинает использовать все возможные опции салонов красоты - массажи, ботокс, коррекции, в общем все, что они имеют. По понятным причинам, это не помогает, муж не возвращается, и в финале она создает свой антиманифест «пей пиво, ешь чипсы, забей на спорт». Это кажется смешным, но так и есть на самом деле: девушки верят, что должны быть каноном красоты, а на деле, это часто ломает жизнь. На Любимовке про это тоже говорили — Женя Скирда написала пьесу «Моли дохнут - мотыльки парят» про анорексию.

Какие у тебя впечатления от Любимовки, от текстов, слышишь ли ты общие темы, похожие настроения?

Очень много за фестиваль прозвучало разных утопий и антиутопий. Драматурги придумывают новые неизвестные миры, обживают космос, то ли Марс, то ли Фейсбук. И на обсуждениях очень часто звучит «автор слышит слом языка», «автор фиксирует кризис речи». Это по-своему чувствует и использует каждый.

Оля, ты по образованию филолог, это тебе не мешает писать? Знание, как это все устроено, по каким законам существует, понимание структуры? Или наоборот, как говорит Павел Руднев, «сегодня каждый драматург должен быть театроведом». Нужна ли эта «профессиональная невинность»?

Я профессионально изучаю современную польскую драму, но не в ключе «эти пьесы хорошие, а эти плохие», я занимаюсь выявлением проблематики и тематики. А на самом деле, помогает. Я тоже сначала думала, что нужно определиться: или ты читаешь, или ты пишешь сама. Теперь считаю, что нужно все синтезировать и использовать в работе. Ты можешь делать намеренные ошибки, только когда знаешь, как делать правильно, а намеренные ошибки часто становятся приемами.

Твои героини — Тереза и Беата — собирательные образы из всех возможных обывательских клише. Они представляются беженками сначала с Закарпатья, потом с Донбасса, ты как-то актуализируешь происходящее сейчас в Украине?

Мне очень обидно, что сейчас такая политическая ситуация: много переселенцев, очень многих они раздражают, их начинают демонизировать, если что-то вдруг происходит плохое - это все они. Я понимаю, что это устоявшиеся клише, так как ими мыслить проще, когда представляешь мир черно-белым. Мы хорошие, они плохие. Сексизм, фашизм, расизм и все прочие «измы» легко объединить под общее - «антигуманизм». Стирание человеческого лица. Человека нет, он пропал, потерялся, заблудился в соцсетях. Конечно, хотелось бы, чтобы пьеса осталась такой шуткой-стебом, но в каждой шутке...

Ты сейчас живешь и учишься в Люблине, но сама из Львова, и сейчас, на Любимовке, называешь эти города вместе «Люблин/Львов». А какая драматургия тебе ближе - польская или украинская, и к какой ты сама себя относишь?

Наверное, всё-таки к украинской — я пишу на украинском. Да, живу в Польше, но все-таки у них свое, очень специфическое мировоззрение, свои внутренние приколы. Польша сильно отличается от Украины — у них нет такого мощного советского наследия, в том числе в культуре и в театре. У них было большое количество альтернативных площадок, которые со временем превратились в отдельный и очень западный театр. Сейчас в Польше много работают с памятью, преодолевают темы-табу — польско-еврейские, польско-немецкие отношение. У них сейчас очень чувствуется кризис церкви — религия становится больше культурным явлением. Но мне это все не так больно: я слушаю, киваю — ну да, понятно. С Украиной, конечно, все гораздо больнее, нерв находится очень близко и меня быстро начинает многое бесить – что кто-то думает, раз произошла революция, жизнь сразу изменится. Нет, так не будет. Это будут очень долгие и болезненные процессы. При режиме Януковича в стране была стагнация в культуре. Сейчас все поменялось, начинается новый этап.

И новый этап развития театра, драматургии? Это последствие «Майдана»?

На самом деле, все началось еще раньше. В 90-е больше развивалась поэзия и проза, драматургии почти не было. В начале двухтысячных начали появляться фестивали, которые и запустили этот процесс. Ведь здесь самое главное, чтобы шел процесс – хорошие пьесы или плохие, это не так важно. Современный драматург – ему нужно время, надо больше смотреть, слушать других и выписываться. Очень много людей подключаются к процессу, что-то ставится на сцене. Конечно, нужны новые театральные площадки, а в идеале — театральная реформа. Нужно менять поколение в театре, чтобы исчезло ощущение того, что в театре правят гардеробщицы. А продолжают ставить классику и водевили, несмотря на то, что совсем рядом идет война. Пока, конечно, новая драма может звучать только с каких-то альтернативных площадок или на фестивальных проектах.

Анастасия Тарханова