О пьесе Василия Алдаева «Лапушка»

«Люди слишком много думают, они пытаются задумать то, что их окружает, или заесть, запить в себе человека, боятся отпустить голову на ветер, отпустить от себя

(ПАУЗА)

и просто чувствовать.

(ПАУЗА)

голуби пикируют кучкой к асфальту около памятника и рассыпаются в разные стороны, как горстка семечек из прорвавшегося пакетика.

человек что-то понимает,

но не понимает, ЧТО он понимает».

Все персонажи пьесы красноярского драматурга Василия Алдаева «Лапушка» «преступно и бессовестно красивы». Они не говорят – чувствуют. И слова здесь теряют свое привычное назначение. Слова – беспокойные птицы, которые героиня Лиза пытается удержать «поймать на лету, немного поджимая губы». Слова – тревожные, нежные беспорядочные мазки, как на картине импрессиониста.

Слова – лишь прелюдии. Перед паузами.

И только так, только в паузах, обнаженным сердцем, самыми кончиками пальцев, замерев, почти не дыша, можно прочувствовать его – весь этот мир, остановить, сойти с него, словно с поезда, и «рассмотреть его целиком со всеми его достоинствами и недостатками».

«Сейчас не принято показывать, что с тобой что-то не так, - говорит главная героиня пьесы Кира. - А некоторые люди, которые чувствуют, у которых обострённое чувство реальности, это народ мягкий к смерти, они могут умирать очень часто, иногда даже каждый день, каждый раз, когда… когда неудобно открывают глаза».

Вот так, неудобно открывают глаза почти все персонажи пьесы. И «простак с алкогольной зависимостью» Тарас, который «всем нравится непонятно почему», и «глупенькая», влюбленная в Тараса Ира, и «скованный поэт-песенник» Матвей, и «высокая веснушчатая замкнутая» девушка Лиза. Всех их объединяет, и с первых строчек очень даже понятно почему, эта гиперчувствительность, эта «мягкость к смерти», которую каждый из них все же проявляет совершенно по-разному.

Удивительно, но атмосферно и мироощущенчески «Лапушка» - пьеса очень женская. Оттого, наверное, и возникает здесь тема однополой женской любви. Автор наделяет своих мужских персонажей тем же обостренным чувством реальности, той же бескожестью, что и женщин, но отказывает им в главном: в возможности свои чувства, свою боль выразить.

КИРА: Вы же в себе всё держите, родители с детства говорят: не плачь, ты же мужчина! прекрати вести себя, как девчонка!

(ПАУЗА)

а если в детстве ещё запретили чувства проявлять, то как быть дальше, хранить, по коробочкам, по баночкам, по сундучкам. как вы живёте вообще с этим? так же нельзя всё время, место когда-нибудь может закончится!

В случае с пьяницей Тарасом эта невозможность проявляется буквально, физически – через импотенцию. Впервые испытав настоящее чувство, он не смог его «воплотить», не смог заняться любовью с женщиной, которую полюбил, и это оказалось для него невыносимым. У поэта-песенника Матвея невозможность другого уровня, катастрофическая для творческого человека – отсутствие таланта. Тексты его песен бездарны, и мы это сразу слышим. Поэтому в финале Матвей уже не поет. Предательство девушки в буквальном смысле лишает его голоса, потому что выплеснуть живую боль в затасканные, фальшивые слова – невозможно. Ему остается только одно: исступленно, почти одержимо рвать гитарные струны, сбивая пальцы в кровь.

Обсуждение

Павел Руднев, театральный критик: «Поэт-песенник пытается что-то выразить, но у него ни черта не получается, потому что не талантлив. Жизнь персонажей проходит в бессмысленных разговорах, и это бездарные абсолютно люди, но автору не хватает цинизма, чтобы сделать их еще более абсурдными. Автору все время хочется их защищать и быть милосердным к своим героям. Это очень хорошая метафора – кровь на гитаре, как потенция к чему-то высокому, которая вырождается в слишком пафосную и нелепую жертву, как символ бездарности.

Поэтому традиционная любовь в пьесе невозможна. И героиня Лиза, бросая Матвея, в отчаянии кричит: «как ты не понимаешь, я люблю другую!». Истинного единения на всех уровнях – духовном, физическом, эмоциональном, женщина здесь может достичь только с женщиной, что и происходит с главной героиней пьесы – Кирой. Именно через призму ее чувства к недосягаемой Алисе мы видим все происходящие с героями события».

КИРА: это было похоже на счастье.

казалось, что нельзя быть настолько похожими. мы заканчивали друг за другом фразы, произносили одни и те же мысли, случайно выбирали похожую одежду, даже кружки держали одинаково. смотрела на неё и видела себя, а она смотрела на меня и тоже ей казалось, что я — точно такая же она, какой она и является. как будто мы, два обычных человека, стали одним глубоким сном.

На читке пьесы в ряду актеров затесался один пустой стул с табличкой, на которой значилось: «Здесь могла бы быть ваша Алиса». Режиссерский прием прост и прозрачен, но вместе с тем очень точен: Алиса для каждого своя, потому что она – и есть то самое подлинное, что мы «имея не храним, а потерявши плачем». И эта любовь предсказуемо тонет, растворяется в бессобытийности жизни, потому что Кире не хватает смелости в нее поверить. Алиса уходит навсегда.

Даниил Романов, режиссер: «Я уже второй раз ставлю пьесы Василия. Мне они нравятся, но когда мне ее прислали, я понял, что я, в каком-то смысле, перед ней бессилен, к ней нужен ключ. Здесь нужно идти от формы. И несмотря на то, что Вася определил ее — у него свой авторский жанр — как «систему пауз в разговорах в двух действиях». Я для себя определил ее, и от этого пошел, как ораторию одиночества. Вот в этом есть и формообразующая составляющая. Когда я понимаю, что там нет структуры классической пьесы, я иду от отсутствия этой структуры как от формы. Она невероятно музыкальна, ее нужно делать, как музыку, как ораторию».

Зрители особенно отметили, как аккуратно, нежно и любовно актеры доносили авторский текст. Система пауз, впрочем, сыграла с ними злую шутку – читка затянулась. Участникам фестиваля пришлось экстренно освободить зал для подготовки к следовавшему по расписанию спектаклю, и обсуждение полным ходом продолжилось уже на улице.

Михаил Дурненков, драматург: «Есть такое направление в кино – мамблкор. Это такое калифорнийское движение. Они выпустили всего шесть или семь фильмов. Мамбл – от слова бормотать. В этих фильмах ничего не происходит, люди разговаривают, и иногда вдруг у кого-то случается истерика. Вот так и с пьесами Василия. Такое ощущение, что смысл от тебя ускользает. Тебе кажется, что он там есть, но он все время куда-то ускользает, ты думаешь, что смысл совсем рядом, и вот сейчас в конце все прояснится, но этого не происходит. И тут я на днях смотрю Фейсбук Василия, а там его кто-то заставил читать стихи. И тут я понимаю, он – поэт! Он тот человек, который, знаете, когда с ним разговариваешь, а он задумался и куда-то туда смотрит. Вот его пьесы – взгляд этого человека».

Александр Железцов, драматург: «Довольно мало попадается текстов, где речь персонажей абсолютно условна – ну так люди в жизни не говорят. Это интересно. Может быть, действительно, есть смысл написать пьесу про жизнь человеческого духа впрямую? Когда другая пристальность зрения, когда люди говорят не то, что положено говорить по ритуалу общения, а ровнехонько то, что они чувствуют. Это будут скорее монологи, но все равно какие-то попытки сближения. То есть возможна, наверное, такая структура, где идет общение исключительно на уровне духа, тактильности, взглядов».

Михаил Дурненков: «То есть макрособытия сделать событиями? В микромир погрузиться?»

Александр Железцов: «Все дело в том, что в нашей текущей жизни события, безусловно есть, но они очень маленькие. С тобой не так поздоровались – это большое событие. Но инструментария для того, чтобы вытаскивать такие вот «большие» для нас события в драматургию, у нас пока нет. А, может быть, это ход».

Михаил Дурненков: «Мне вспомнился еще один культурный символ. Помните эту компанию у Коупленда в «Поколении Икс»? Где ты просто очень долгое время не понимаешь, почему плохо? Ну живут себе и живут. А они закатывают какие-то истерики. Очень похожая история про некую компанию, раздираемую внутренними экзистенциальными проблемами, но эти проблемы не названы. Страдает-страдает, а отчего не понимаю. И это тоже хорошая вещь, которая меня привлекает – мое непонимание создает напряжение. Я пытаюсь разгадать, что же им не сидится, не спится, не естся, не пьется и не поется?»

Павел Руднев: «А у меня все сошлось, когда возник тот прекрасный образ: «люди – сладкие макарошки, потерявшиеся в ночи». Это прекрасно, и одновременно очень косноязычно. Слова поэта, который только начинает писать стихи, язык еще не разработан».

Михаил Дурненков: «А мне почему-то вспомнился васильевский театр».

Елена Белова

Фотоотчет с читки на официальной странице фестиваля в Facebook

Фото: Юлия Люстарнова