Интервью с Дмитрием Богославским

Дмитрий живет в Минске и работает артистом в Белорусском государственном молодежном театре. Является одним из организаторов Студии альтернативной драмы. Участник многочисленных драматургических конкурсов. Рассказывает о своей новой пьесе «Блонди», театре и драматургии.

Как ты начал заниматься драматургией?

Это такой юношеский максимализм. Когда ты достигаешь какого-то возраста, влюбляешься в первый раз или еще что-нибудь с тобой происходит, хочется писать какие-то красивые стихи, рифмовать, любовь-морковь. А потом ты думаешь – ну что стихи, поэты не так известны, как писатели. Потому что ты меньше читаешь поэзию, чем прозу. И пытаешься писать маленькие рассказики, этюдики. Затем я поступил на театральный и понял: зачем мне писать эту прозу, если я уже в театральном? Надо пытаться писать драматургию. В блокноте написал - и забыл. А через два года ребята мои, старшие коллеги, спросили: «Слушай, а у тебя же что-то там было, в блокноте написано такого драматургического? Ну-ка, может быть, надо почитать?» У меня уже появился компьютер в тот момент, я из блокнота перепечатал, потом перекачал это на флешку, пошел в салон печати, распечатал. Потом дал ребятам почитать, и из этого в 2008 году первый спектакль по моей пьесе родился. Всё из максимализма.

Как из этого максимализма родился именно такой сюжет – «Блонди»?

Пьесу я вообще недолго писал, два с половиной месяца – для меня это совсем недолго. Потому что у меня есть вещи, которые я с 2012 года не могу написать. Всё уже сформировано, но я понимаю, что чего-то мне еще не хватает, чтобы во что-то это переобуть по-человечески. В любом случае, концепция очень долго приходила, и пока я не узнал, что трупы Людвига Штумпфеггера и Мартина Бормана нашли вместе, эта история у меня не складывалась никак. Это мне дало такой столбик для завершения. Потому что я никак не мог понять, в чем финал, как это завершается. То, что эти щенки должны выйти из бункера и вернуться обратно – это я понимал. В этом идея была изначально. Но мне же форму нужно было закончить, и когда я этот факт нашел, все встало на свои места. Я начал переписывать, корректировать.

Четыре женских характера имеют ли под собой какое-то реальное основание, психотипы?

Нет, во-первых, я не знаю, что такое психотипы, а во-вторых, реальных оснований нет никаких – собирательные образы, придуманные люди. Я понимаю, что они уязвимы. Я одну делаю предводительницей, вторую просто клаустрофобкой, третью лесбиянкой, а четвертую сукой. Но вот эти понятия между собой никак не сходятся. И поэтому эти персонажи уязвимы. Но все-таки вместе, если жонглировать ими, получается внятная структура. Общества, если хотите. Их взаимоотношений. Такой еще момент. Пьеса возникла из партнерской лаборатории. И мне режиссер сказал на второй или на третий день, когда мы вывели идею, которую хотим сделать: «Я хочу использовать вот этих четырех актрис». Он мне называет фамилии белорусских актрис – и я их знаю. И так как режиссер занимается пластическим театром, я понимаю, что тело очень важно, и я знаю, как они выглядят – в каком-то моменте я от телесности отталкивался. Поэтому и эти ремарки долгие, для того, чтобы режиссер в момент этой ремарки, озвученной или показанной, мог дать пожить актрисам в пластике тела.

Если пьеса подразумевает под собой пластическое решение, то как ты воспринимал читку, которая была статичной?

Читку хорошо я воспринимал, и очень талантливо всё это было сделано. Дане спасибо большое. И кастинг. Мы созванивались с ним еще до Любимовки, когда я узнал, кто режиссер, мы познакомились в Фейсбуке. Я ему позвонил и говорю: Даня, мне нужна полненькая актриса. Он: ну извини, полненькой не получится, я уже актрис установил. В результате этого разговора я понял, что доверяю ему.  Считаю, читка случилась, причем очень хорошая.

Кроме того, это ведь премьера. «Блонди» еще в Минске не читали публично. Поэтому я опять-таки благодарен. Это моя третья пьеса на Любимовке, которую никто до этого не читал. На Любимовку я пятый год приезжаю, и это уже третья пьеса – я счастлив. Круто, что так все происходит.

Были ли ожидания какой-то реакции публики? Вопросы?

Я думал больше не об ожидании. Мне самому было страшно. Просто я первый раз занимался таким театром, такой пьесой.

Мой друг однажды сказал: «Ты, Дима, какой-то колхозный Хичкок». Я считаю, что это очень точно характеризует мои пьесы предыдущие. Тут и для меня был вызов поставлен. Поэтому я больше волновался внутри себя, чем за что-то происходящее.

Это эксперимент. В процессе ожидания отклика я не просчитывал у себя в голове, если зададут такой вопрос или что-то произойдет, например, раз – и сорок человек встают и выходят. Нет, я занимался только тем, что сидел один и думал: «Всё будет плохо». Я не моделировал ситуацию.

Мне кажется, что без такого хорошего творческого переживания творчество не может существовать. Когда ты что-то хочешь сказать, ты должен все-таки волноваться в тот момент, когда ты говоришь. По моему мнению. Многие сейчас скажут: «Не надо волноваться, мы все такие на расслабоне на сцену выходим». Раскрепощение и так далее. Но при любом уровне раскрепощения есть момент волнения и зажатости, просто он уходит куда-то вниз.

Какое место среди других пьес «Блонди» для тебя занимает?

Я не знаю, буду ли писать такие пьесы в будущем. Хочу сказать о другом.

Вчера, благодаря фестивалю, благодаря тому, что я послушал лекцию Павла Руднева, я ехал в метро и понял, чего мне не хватало в той пьесе, которую я с двенадцатого года пишу. Я нашел ход, прием, для себя устаканил этот момент. Хорошо получится-плохо, это мы узнаем на выходе, но пока меня всё это устраивает. И я сейчас живу с такой мыслью: вот я сяду в поезд, завтра приеду домой, переделаю свои дела, съезжу в театр на сбор труппы, а 13-го уже сяду и начну перерабатывать тот пласт текста, который существует три года, под то, что сегодня у меня случилось.

И я хочу заниматься «колхозным Хичкоком», честно. Я хочу, чтобы для людей это все происходило. Не для двух процентов населения, которые ходят в театр. А для других. Чтобы их притянуть и сказать – ребята, это с нами, поймите, мы вообще не отличаемся, мы единый организм, планета Земля, в конце концов.

Есть ли у тебя в голове тип театра, пространства, режиссуры, который бы мог приводить в действие твои пьесы?

Нет. Такого нет. Я пишу не для театра, поэтому думать о типе театра – я не думал.

Я сегодня читаю статью утром. В Тобольске, еще в феврале, марте, вышла моя пьеса «Тихий шорох уходящих шагов» и её поставили в кафе театра. А пьеса прям такая деревенская. А её поставили в кафе, где красивое железо, потолки глянцевые, мрамор и так далее. Я никогда не думал, что эту пьесу можно поставить в кафе. О типе театра я не думаю.

Скорее необходимо другой – думать о воздействии, а не о форме подачи режиссерской. Потому что я написал пьесу - поставил точку. Всё остальное – режиссерская работа. Когда мне режиссер звонит и говорит, слушай, я решил сцены местами поменять, я не имею права не согласиться. Потому что здесь начинается его работа. Кто-то считает, что Гамлет о смерти, кто-то считает, что Гамлет о жизни, кто-то считает, что Гамлет о любви. А о чем Шекспир писал – хрен его знает.

Допустим, я написал пьесу о любви, а режиссер мне говорит: я хочу о смерти ставить. Но он увидел это – и дай бог. И класс – пьеса тогда многогранней получается. И зритель: «Я посмотрел пьесу про смерть, но здесь столько любви!». Или столько жизни. В любом случае, чем больше аспектов находится, тем круче.

Мы ведь зрителя не можем угадывать. Мне кажется, это неправильно, угадывать зрителя. О, вот он будет в этом моменте радоваться, а вот в этом горевать. Это неверно. В любом случае зрительный зал - триста человек. Пусть сто будут откликаться на один момент, другие сто на второй, третьи на третий. В этом же и есть весь кайф. В том, что есть аспекты, на которые люди откликаются. Чем многогранней театр, тем круче.

То есть для тебя важен именно объединяющий момент в театре?

А по-другому не работает. Я очень давно в театре не видел чисто жанрового спектакля. Чтобы я пришел на трагедию, и это была трагедия. Оно не работает – и не нужно. Наше клиповое мышление - жизнь, когда мы идём, и у нас написано «аптека», потом «парикмахерская», потом «магазин 24», «элитные часы», «самые дешевые кроссовки». Мы просто моргаем глазами. И каждый день у нас клип в голове.

Поэтому мне кажется, что эта многожанровость хороша. Она дает такой момент, чтобы зрители чувствовали разные эмоици, по-разному переживали.

В Белоруссии есть такой Несвижский замок. Там делали реконструкцию. Бальный зал – паркет был на пружинах построен. И когда люди вальсируют…  Вот это должно в зрительном зале происходить. Кому-то грустно, кому-то смешно. А потом круг прошел – и кому-то уже вот здесь грустно и вот здесь смешно. И тогда зритель объединится и начнет вместе ощущать. это театр. Энергию нельзя замерить ничем. Отдаваемую артистами и отдаваемую зрителями.

Если б был бы какой-нибудь Никола Тесла, мы бы сделали электростанцию-театр. И эта электростанция кормила бы полстраны.

Мария Апостолова

Фотоотчет с читки на официальной странице фестиваля в Facebook

Фото: Дарья Аксёнова