О читке пьесы "Победоносец" Юрия Клавдиева

Довольно большой для «дока» зал кажется нестерпимо маленьким от количества людей, которые в эту минуту пытаются в него втиснуться. Люди на подушках, на подоконниках, на полу. Люди в дверях. Ажиотаж превращается в аттракцион «как организаторы рассаживают зрителей»: «Сюда можно еще двоих, но худеньких!» «Мы вас не выгоняем, но и пустить не можем». И кучка отчаянных зрителей, как убегающая из-под крышки кастрюли каша, так и остается торчать в дверном проеме. По залу проносится: Клавдиев, Клавдиев, это же пьеса Клавдиева. Чуть меркнет свет, воцаряется тишина. И на фоне стен голого кирпича звучит… житие христианского мученика. Так начинается читка пьесы тольяттинского драматурга Юрия Клавдиева «Победоносец», которая заканчивает третий фестивальный день.

Впрочем, житием это будет названо после. А пока режиссер Владимир Баграмов, читающий авторский текст, объявляет «миракль» - значит, ждать чудес. В списке действующих лиц только голоса: знакомый голос, скрипучий голос (это вдруг уже знакомый зрителям драматург Андрей Родионов), Его голос, Голос, который для каждого свой. В тесном пространстве зала сложно различить, где многолицая толпа актёров переходит в зрителей, и кажется, голос может зазвучать откуда угодно. Например, из угла «сцены», где на задворках актёрской группы притаились две фигуры в капюшонах, чьи роли режиссёр почему-то не называет.

Черные низкие потолки, грубые кирпичные стены, духота «доковского» подвала в звуках пьесы мгновенно обретают черты катакомб первых христиан: «темнота, пахнущая затхлыми досками сверху, старыми страхами снизу…» Здесь оживает история о последних днях жизни в предсмертных пытках Георгиуса – носителя новой веры, который ужасно раздражает «господина и бога нашего», римского императора Диоклетиана. Его колесуют – а он светится; снимают кожу – а он сливается в экстазе с императорской супругой Приской; его поят ядами – он снова и снова обращает в свою веру римских подданных. И единственный способ хоть ненадолго погасить его необъяснимое свечение, вызывающее ненужные треволнения плебса, - помочиться на него.

Пока госслужащие римской империи суетятся в попытках выяснить алхимический секрет новоявленного мученика, сам Георгиус, уже несколько утомленный многократным воскрешением из мертвых, существует в иной реальности. «Искушая понапрасну», он держит прямой контакт с Богом и ангелами. «Возжелая жены ближнего своего», он заставляет сиять от счастья благородную деву Приску. Он обладает отличным чувством юмора и как бы мимоходом выдает мировоззренческие перлы: «Парень на облаке обожает ставить людей на место. Я бы даже сказал, это его основное занятие». А ещё он невозможно далек от того, что мы привыкли называть «святым» или «мучеником за веру». «Он как будто ломает все каноны святости, - скажет на обсуждении драматург Виталий Ченский. - Есть в этом наивное и близкое мне желание, чтобы святой был таким, каким я хочу. Такое наплевательство на законы физики, которое дает детскую надежду, что любой человек может стать святым».

В актерской читке у Георгиуса легко угадываемые еврейские черты, ко всему готовый прямолинейный взгляд в зрителя. Черные завитки волос как будто повторяют очертания головы Христа, что изображена на футболке актёра и лишь усиливает ассоциативный ряд. Как выяснится позже, этим утром актёр Григорий Перель наденет футболку с репродукцией статуи Микеланджело «Христос, несущий крест» неслучайно. «Я очень ждал эту пьесу – именно такую, - признается актёр. - Я не знал, кто ее напишет, но очень ждал…». Его актёрская фактура как будто сразу задает всё необходимое для рождения живого образа мученика Георгия. Жёстким полушепотом, глядя в упор, в каждого, он вонзает в зрителей слова своей деструктивной молитвы:

«Бросать в костры младенцев, милый Бог, бежать по улицам, скользя в крови и кишках, милый Бог, блевать от запаха крови, милый Бог, глохнуть от криков терзаемых женщин, милый Бог, видеть, как горящие люди выбрасываются из окон, милый Бог, можно только, если знать, твёрдо знать, милый Бог, что ты не имеешь к этому никакого отношения…».

Зрители полушепотом слушают, выдыхая только на шутках. И в воздухе повисает всеобщее осознание: вот сейчас рождается то, что останется в театральном безвременье.

В этой звенящей тишине слова драматурга нещадно обрушиваются на зрителей, как серия палочных ударов: «…мы там, наверху, смотрим на вас, смотрим, и всё думаем — а какая часть фразы «не убий» вам до сих пор непонятна?». В уста Андрея Родионова вложен финальный монолог придворного лекаря-отравителя: «Я отрекаюсь от имперских заблуждений…от невежества, замаскированного под патриотизм. Трусости, прикидывающейся внутри меня гордостью за свою страну. Лени, которая заставляет меня соглашаться с любым вашим бредом, император, лишь бы не делать ничего самостоятельно. Я отрекаюсь от страха, который идёт от мыслей о том, что я недостаточно силён, чтобы быть хозяином собственной жизни…». И вдруг на этом монологе одна из загадочных фигур в углу снимает капюшон. И в пространстве пьесы буквальным образом проявляется лицо автора (позже Юрий, конечно, скажет, что просто в зале не было других свободных мест). Пространство это отзовется на текст Клавдиева и еще одной внезапной рифмой. На реплике «…ты живое воплощение оскорбления чувств верующих… живой Божий прикол» между актёрами вдруг завиляет хвостом Геродот – рыжий кот, «доковская» знаменитость.

Сегодня, когда происходит страшная подмена веры и основных человеческих ценностей, пьеса «Победоносец» может стать важным документом, который способен это разъяснить. «В храме не танцуй», «чувства верующих не задевай» - сейчас это говорится через тему религии, но через многие годы станет свидетельством фальши, которой в нашем мире становится все больше. Потому политических смыслов Клавдиев касается как чего-то неизбежного, но не превращает текст ни в политическую сатиру, ни в заигрывание с залом на злобу дня. «Понятны все эти отсылки к нашему времени, «оскорбление верующих» и прочее, - замечает драматург Марина Крапивина, - но ведь Юра сложнее, чем просто публицистика. У него всегда есть экзистенциальная струна. И в этой пьесе, на мой взгляд, она в том, что любая жертва напрасна. И весь ужас в том, что история циклична, все наши ошибки воспроизводятся снова и снова. Войны меняются, боги меняются, а цена жертвы так и остается прежней – она всегда напрасна».

Из-за потока футуристических предсказаний, по которым, возможно, и опознают нашу эру потомки (очередь к поясу Богородицы, селфи и распад протона – зал хлопает от радости узнавания). Из-за провокаций о том, как Бог стал взрослым, и всхлипываний нашего времени про танцы в храме и истинных патриотов. Из-за всего этого словесного потока пьесы как-то выключается из дискуссии язык автора. Но именно язык пьесы выдает необъятную мощь драматурга. Не стесняется Клавдиев ни слов с большой буквы, ни проповедничества, ни откровенных библейских цитат. Не спешит прятать свои ценности за иронией. То, что мы давно привыкли ставить в кавычки, о чем стесняемся говорить и испытываем какую-то неловкость при появлении слов о Прекрасном, о Вере, о Добре, у Клавдиева появляется как будто вне контекста, без фильтров потрепанных коннотаций. А на вопрос «не страшно быть таким прямолинейным в разговоре о сакральном?» отвечает:

- Зритель считывает не столько однозначность слов, сколько честность высказывания. Это те вещи, о которых нельзя говорить другим языком. По крайне мере я не могу…

И, конечно, Юрий остается большим поэтом, ремарки которого явно намекают на склонность к романной форме («Большое вечернее небо, дивный закат с красиво чередующимися алыми, жёлтыми, фиолетовыми и даже, вроде бы, зелёными полосами облаков вдруг вызывают у него отчаянное желание сделать селфи»).

«Это самый сложный жанр – житие, - начинает обсуждение кинодраматург Мария Воденко. – В этой пьесе удивительным образом сочетаются временное и вечное так, что это понятно современному человеку. Каждый может себя идентифицировать с происходящим. Притом что это мистерия – жанр, который сам по себе очень сложен для восприятия, потому что ангелы, чудеса и проч. Но здесь мистерия вписана в удачные обстоятельства, когда есть уникальное соответствие средств выразительности всему, что происходит. Очень точно определена мера воздействия на зрителя. Кроме всего прочего, это еще и очень театрально. Известно, что религиозное окормление населения – вообще очень сложный процесс. И как только ты входишь в сферу чудесного, непознанного и недоказуемого, легко скатиться в дурную пропаганду и дидактику. Юре же удалось сделать живую историю, которую разыгрывают живые люди, с конкретными характерами, но которая при этом ведет зрителя к катарсису в самом прямом драматургическом смысле».

Если это житие, то где же мученический подвиг за веру? - вопрошают зрители. Где искушения, проходя через которые просто верующий становится святым? С чем борется внутри себя главный герой? 

«Вопрос веры для Георгия как бы не стоит, в ней никто не сомневается и не предлагает ему отречение, - уточняет тему дискуссии Евгений Казачков. - А на фоне этого крепкого фундамента веры все остальные вопросы меркнут сами собой. В чем тогда драма Георгия и его выбор?»

«Это же само по себе невыносимо – ходить и светиться, это как проказа, - перебивает режиссер Баграмов. В этом и есть искушение: а ты ли это? И откуда оно идет – от Господа ли? И все хорошо, если точно знать, что «это Ты». Но ведь этого не знаешь…»

У самого драматурга есть ответ попроще: «Я сознательно не рассматривал вопрос веры и искушения, потому что на тот момент времени, который описан в пьесе, в римской империи уже сложилось определенное отношение к христианам. И перед Диоклетианом стояли уже совершенно иные задачи – сохранить власть и свести чудо к химической реакции».

Появляются в поле дискуссии и сравнения главного героя с Понтием Пилатом, и упоминание библейского сюжета про обращение гонителя христиан Савала в мученика за веру. Обобщает тему драматург Марина Крапивина: «С самого начала больше интересен Диоклетиан, потому что, как и Понтий Пилат у Булгакова, это фигура сомнений. И, на мой взгляд, это пьеса не об искушении, не о споре, чья вера правильная – чья неправильная, потому что власть никогда ни во что не верит. Власти интересно узнать, в чем сила другой власти, которая приходит ей на смену. Поэтому Георгий – это носитель идеи перемен. А главная метаморфоза происходит именно с Диоклетианом, когда он понимает финал своей эпохи и уходит сажать капусту».

Придавленные массивом и объемом смыслов, зрители входят, по словам Михаила Дурненкова, в теологический штопор. Один из участников обсуждения начинает проверять услышанное на соответствие 10 библейским заповедям. «Если с точки зрения теологии пьесу вычерчивать, - прерывает его Дурненков, - то там много чего найдешь неуместного. Но это же художественный вымысел, а не настоящее житие святых. Здесь важнее художественный эффект, а не соответствие церковным догмам. Селфи в то время тоже не было, знаете ли…»

Разряжает обстановку импровизированный диалог автора и его почитателя, вполне в стиле драматургии Родионова и Троепольской:

Зритель: Отличная пьеса, спасибо вам огромное! Мне это напомнило другую хорошую пьесу. Не помню, кто автор, в прошлом году, по-моему, была на «Любимовке». Там что-то про Медичи…

Драматург: В позапрошлом году. Тоже я - «Ночь и туман».

По традиции, финал дискуссии обращен к режиссёру. «Как ты придумал отделение головы от туловища? – спрашивает Владимира Баграмова, который планирует делать эскиз пьесы в Центре им. Мейерхольда, провокатор Дурненков. «Трамваем! – подсказывают из зала и окатывают благодарными овациями и драматурга, и режиссера, и актеров читки.

В тот вечер стало очевидно, что чудо случилось. Почти в полночь понедельника почти две сотни людей в маленьком подвале недалеко от Курского вокзала не перестают восхищаться и благодарить за честный и чистый от проповеднического пафоса разговор о самом главном. О победе и вечности человеческого духа, о нескончаемости его красоты и достоинства, о близости и понятности чудесного. Сейчас пьеса «Победоносец» обрастает сценической плотью. Пусть хватит этой истории и этим людям внутреннего света, чтобы не сгореть в творческом поиске, чтобы долго сиять и греть тех, кто придёт на свет.

Мила Денёва

Фотоотчет с читки на официальной станице фестиваля в Facebook

Фото: Наталья Базова